«А зори здесь громкие». Женское лицо войны Артем Владимирович Драбкин Баир Иринчеев «У войны не женское лицо» — история Второй Мировой опровергла эту истину. Если прежде женщина с оружием в руках была исключением из правил, редчайшим феноменом, легендой вроде Жанны д'Арк или Надежды Дуровой, то в годы Великой Отечественной в Красной Армии добровольно и по призыву служили 800 тысяч женщин, из них свыше 150 тысяч были награждены боевыми орденами и медалями, 86 стали Героями Советского Союза, а три — полными кавалерами ордена Славы. Правда, отношение к женщинам-орденоносцам было, мягко говоря, неоднозначным, а слово «фронтовичка» после войны стало чуть ли не оскорбительным («Нам даже говорили: «Чем заслужили свои награды, туда их и вешайте». Поэтому поначалу не хотели носить ни ордена, ни медали»). Но одно дело ППЖ, и совсем другое — выпускницы Центральной женской школы снайперской подготовки, летчицы трех женских авиаполков, бойцы отдельной женской добровольческой стрелковой бригады, женщины-зенитчицы, санинструкторы, партизаны, даже командиры разведвзвода (было и такое!). Эта книга дает слово женщинам-фронтовикам, прошедшим все круги фронтового ада, по сравнению с безыскусными рассказами которых меркнут самые лучшие романы и фильмы, даже легендарный «А зори здесь тихие…». Артем Владимирович Драбкин, Баир Иринчеев «А зори здесь громкие». Женское лицо войны ПРЕДИСЛОВИЕ Женщина и война XIX век кардинально изменил роль женщины в обществе и на войне. В его начале женщина-воин — это удел мифических амазонок. Удел женщины — маркитантка в обозе армии, снабжающая войска продовольствием, иногда — ухаживающая за ранеными и почти всегда дарящая любовь за деньги. Отношение к ним со стороны как мужчин, так и обыкновенных женщин было соответствующим. Но вот женщина-солдат, женщина с оружием в руках — это событие! В Отечественную войну 1812 года появляются народные героини — партизанка Василиса Кожина и кавалерист-девица Надежда Дурова. С Кожиной ситуация более или менее ясна: когда кругом враг, который грабит и убивает, врывается в твой дом, угрожает твоим детям — поневоле за вилы возьмешься. Хотя тоже случай невероятный, особенно для русской крестьянки, воспитанной на патриархальных общинных традициях. А вот с Надеждой Дуровой все сложнее: в армию она ушла в 1806 г., когда французов под Москвой еще и в помине не было. Что побудило замужнюю женщину оставить семью и ребенка? По-видимому, детское воспитание, которым занимался гусар Астахов, прививший девочке поведение мальчика, фактически воспитавший транссексуала. В Крымскую войну 1853–1856 гг. на фронт добровольно отправились 250 медицинских сестер. С тех пор женщины на войне прочно заняли нишу помощниц раненым. Да и может ли мужчина справиться с этой ролью лучше женщины? На фронты Первой мировой войны кроме женщин-медиков ушли и те, кто рвался на передовую. Александра Кудашева явилась на передовую на собственной лошади и была зачислена в конную разведку. Спортсменка Мария Исаакова великолепно владела конем, фехтовала и при этом обладала большой для женщины физической силой. С началом войны Исаакова обратилась к командиру одного из стоявших в Москве казачьих полков с просьбой о зачислении, но получила отказ. Тогда она на свои деньги приобрела военную форму, оружие и последовала за полком, который догнала уже в Сувалках, где была зачислена в конную разведку. Кульминацией участия женщин в войне стало создание первого женского воинского формирования Добровольческого ударного батальона смерти под командованием поручика Марии Бочкаревой. Главным аргументом Бочкаревой при создании ее батальона в мае 1917 г. было то, что «солдаты в эту великую войну устали и им нужно помочь… нравственно». По сути, женщины пошли на войну, когда мужчины с нее побежали. Создание батальона не смогло изменить положение на фронте, более того, показало нежизнеспособность таких соединений. Генерал Деникин писал в воспоминаниях: «Что сказать про «женскую рать»?.. Я знаю судьбу батальона Бочкаревой. Встречен он был разнузданной солдатской средой насмешливо, цинично. В Молодечно, где стоял первоначально батальон, по ночам приходилось ему ставить сильный караул для охраны бараков… Потом началось наступление. Женский батальон, приданный одному из корпусов, доблестно пошел в атаку, не поддержанный «русскими богатырями». И когда разразился кромешный ад неприятельского артиллерийского огня, бедные женщины, забыв про технику рассыпного строя, сжались в кучку — беспомощные, одинокие на своем участке поля, взрыхленного немецкими бомбами. Понесли потери. А «богатыри» частью вернулись обратно, частью совсем не выходили из окопов… Видел я и последние остатки женских частей, бежавших на Дон, в знаменитом корниловском Кубанском походе. Служили, терпели, умирали. Были и совсем слабые телом и духом, были и герои, кончавшие жизнь в конных атаках. Воздадим должное памяти храбрых». После революции советское государство проводило активную политику вовлечения женщин в общественное производство, что способствовало быстрому развитию эмансипации. Занятие традиционно «мужскими» профессиями, военно-прикладными видами спорта преподносилось общественному мнению как величайшее достижение социализма, проявление подлинного «равенства полов» и освобождение женщины от «домашнего рабства». С началом войны тысячи женщин устремились в армию, не желая отставать от мужчин, чувствуя, что способны наравне с ними вынести все тяготы воинской службы, а главное — утверждая за собой равные с ними права на защиту Отечества. Вспоминает комсорг батальона Наталья Пешкова: «Я закончила десять классов. На следующий день после выпускного вечера началась война. Поскольку я считала себя не хуже Жанны д'Арк, то сразу побежала в райком комсомола, откуда меня и отправили в дружину санинструкторов, которая была организована в нашей же школе». Воспитанные на героико-приключенческих книгах, эти девушки были готовы к подвигу, но не к службе в армии. Воюющая армия — это огромная масса людей, находящихся под непрерывным психологическим давлением страха, терпящих лишения и страдания. В этой ситуации слабым, а женщина объективно психологически и физиологически слабее мужчины, доставалось очень сильно. И вот на фронт прибывают девушки, как правило, робкие, невинные, только что от мамы. Они все горячие патриотки, дома учились стрелять из пулемета, изучали медицину, топографию, радиосвязь и другие нужные на войне науки. А высадившись из эшелона, растерянно оглядываются вокруг. И хорошо, если они сразу же попадут на службу в женский коллектив — госпиталь, БАО (батальон аэродромного обслуживания), роту связи. Много хуже, если они рассеиваются по одной… Армейская дисциплина, солдатская форма на много размеров больше, мужское окружение, тяжелые физические нагрузки — всё это нелегкие испытания. Вспоминает прожекторист Евдокия Козлова: «Вначале дали нам мужское обмундирование, мы его перешивали: подрезали шинели, гимнастерки подшивали. Ботинки английские были на пять размеров больше. Женского нижнего белья не было. Бюстгальтеры шили из ветоши, что выдавали для чистки оружия. Котелки! У нас и для еды, и для стирки, и для мытья — кругом котелки!» Волосы приходилось коротко стричь — до конца 43-го года вошь была постоянным спутником армии. Ни о какой косметике и речи быть не могло. Никаких послаблений в критические дни женщины не получали. Вспоминает связист Юдифь Голубкова: «Невозможно забыть о наших женских особых страданиях. Ведь не было тогда этих прокладок теперешних — полотенце, вата из ватников. Нам очень трудно было, доставалось ой-е-ей! Был такой момент уже под Курском. Села на обочине дороги и говорю: «Пускай меня убивают. Все, не могу идти! Сил нет!» В мужской среде даже оправление естественных потребностей превращалось в мучительную проблему. Вспоминает Софья Фаткулина: «Остановились на 10 минут. Мужчины отвернулись — и делают свое дело. А мне куда? Только приспособилась в кусточке, а тут: «Стой, а ну назад!» Кто-то подумал, что я хочу удрать». При этом женщины подвергались постоянному домогательству, особенно со стороны командиров. Вспоминает Зоя Александрова: «Я попала в 251-й танковый полк. Попала я не просто так, а, как оказалось, я «предназначалась» для заместителя командира полка по политчасти Попукина. Как же я после этого невзлюбила политработников!» Схема домогательств была стандартная: девушку вызывали вечером в землянку к командиру якобы для получения задания… Зная об этом, некоторые девушки вместо пуговиц на брюках использовали тесемки — стянуть штаны можно было, только разрезав их. Конечно, у женщин всегда был выход — забеременеть. В этом случае на шестом месяце ее демобилизовывали из армии. Вспоминает авиатехник Нина Куницина: «Мне моя родная мамочка писала: «Доченька, миленькая, твои подружки поприехали домой, деток родят, а ты чего там остаешься? Приезжай, я тебя не буду ругать за ребеночка». Кто-то так и поступал, а кто-то просто находил себе «покровителя» с большими звездами и становился ППЖ — походно-полевой женой. Вспоминает Зоя Александрова: «У командира полка была подружка, Маша Сабитова. У начальника штаба была фельдшер Клавуся. Они совмещали, а я не могла…» Статус ППЖ охранял девушку не только от посягательств остальных солдат и офицеров, но и заметно упрощал быт — не надо было ходить в наряды, на марше можно было ехать на повозке. Вспоминает Николай Посылаев: «Как правило, женщины, попавшие на фронт, вскоре становились любовницами офицеров. А как иначе: если женщина сама по себе, домогательствам не будет конца. Иное дело, если при ком-то…» По рассказам ветеранов, на фронте романы крутили все, но в основном высшее начальство. Вспоминает танкист Александр Фадин: «Женщин расхватывали начальники, в смысле командиры. Редко подруга была у командира роты и никогда у командира взвода или танка. А потом, им с нами было неинтересно — мы же погибали, сгорали». Танкист Василий Брюхов так объясняет ситуацию: «Ну, представь — у нас в бригаде тысяча двести личного состава. Все мужики. Все молодые. Все подбивают клинья. А на всю бригаду шестнадцать девчонок. Один не понравился, второй не понравился, но кто-то понравился, и она с ним начинает встречаться, а потом и жить. А остальные завидуют». Зависть тех, кому «не досталось», не знала границ. Это они сочинили немало похабных присказок: «Ивану за атаку хуй в сраку, а Маньке за пизду «Красную Звезду». Они назвали медаль «За боевые заслуги», которой частенько награждали своих подруг офицеры, медалью «За половые потуги». Вспоминает Зоя Александрова: «Командир взвода разведки, мой будущий муж, усадил в баньке возле стола. Сам сел нога на ногу. Папироса в руке, манеры интеллигента. Начал расспрашивать — кто я, откуда. «А награды есть?» — «Есть». — «А какая?» — «За боевые заслуги». — «Агхааа…» После войны он мне рассказал: «Мы сначала думали, что какая-нибудь нагрешила много и к нам пришла грехи замаливать». Правда, такое отношение закончилось быстро». Однако рождались на фронте и подлинные, возвышенные чувства, самая искренняя любовь, особенно трагичная потому, что у нее не было будущего — слишком часто смерть разлучала влюбленных. «Были, конечно, и «доступные женщины», но все же в большинстве это были порядочные женщины. Если любила, то одного, а не всех подряд. Женщины должны были быть там, на фронте. Они решали не менее важные задачи, чем мужики. Сколько у нас в бригаде женщин, которые спасли жизнь не одному человеку, а может быть, десяткам и сотням?! Мужик так бы не смог», — вспоминает Александр Бурцев. В 1942 году Константин Симонов написал «Лирическое» стихотворение: На час запомнив имена, Здесь память долгой не бывает, Мужчины говорят: война… И женщин наспех обнимают. Спасибо той, что так легко, Не требуя, чтоб звали милой, Другую, ту, что далеко, Им торопливо заменила. Она возлюбленных чужих Здесь пожалела, как умела, В недобрый час согрела их Теплом неласкового тела. А им, которым в бой пора И до любви дожить едва ли, Все легче помнить, что вчера Хоть чьи-то руки обнимали. Вспоминает танкист Николай Шишкин: «У нас санинструктором была Маруся Маловичка. Помню, на наших глазах подбили танк. Из него выскочил танкист, а тут немцы. Его схватили и утащили в блиндаж. Мы видели, но ничего не могли сделать. Так она у помощника взяла автомат… Слушай, если бы я не был этому свидетель, не поверил бы — по-пластунски поползла туда. Расстреляла охрану, ворвалась в блиндаж, вывела этого танкиста и привела к нам. Ее наградили орденом Красного Знамени». К таким женщинам отношение было уважительное. Хотя за спиной всякое говорили: «Воздух!» или «Рама!» Вроде того — женщина появилась — значит прячься. Без женщин мужики вольно себя чувствовали в разговоре, но как только появлялись женщины, старались быть повежливей, не сквернословить. Во время войны был создан женский запасной стрелковый полк и женский добровольческий батальон. В ВВС были созданы три авиационных полка: 586-й истребительный, 587-й бомбардировочный на самолетах «Пе-2» и 588-й ночной бомбардировочный на самолетах «По-2». Отбор в эти полки был очень строгим. Брали только летчиц из гражданского воздушного флота, инструкторов аэроклубов, имевших более 1000 часов налета. До конца войны чисто женским остался только полк ночных бомбардировщиков — женщины не справились с техническим обслуживанием современных самолетов и управлением большой массой людей. Но 46-й гвардейский полк был обласкан и начальством, и корреспондентами. 23 летчика и штурмана получили звание Героя Советского Союза. Отдавая дань мужеству летчиц этого полка, мы должны помнить, что во время войны было создано более сотни полков ночных бомбардировщиков, среди которых только один был женским. Закончилась война. Если в Первую мировую войну на фронтах воевали 2000 женщин, то в Великую Отечественную число призванных достигло 800 тысяч. За боевые заслуги свыше 150 тысяч женщин были награждены боевыми орденами и медалями. Возвращение с фронта, адаптация к мирной жизни давались тяжело и мужчинам, и женщинам. Участие женщины в боевых действиях расценивалось послевоенным обществом чуть ли не как пятно на биографии. «Фронтовичка» или «фронтовая» — так презрительно называли их. В основном это было связано с тем, что в течение шести месяцев после призыва значительное число женщин возвращались домой с фронта по беременности. Вспоминает Юдифь Голубкова: «Нам даже говорили: «Чем заслужили свои награды, туда их и вешайте». Поэтому поначалу не хотели носить ни ордена, ни медали. Вот как нас сначала встретили». В заключение приведу слова минометчика Владимира Логачева, тяжело раненного весной 1943 года: «Когда нас только привезли в Уфимский госпиталь, то раненых сначала мыли. Происходила эта процедура так: в одной хорошо протопленной комнате десяток молодых здоровых девушек, совершенно обнаженных, только в небольших клеенчатых передничках, отмывали раненых от окопной грязи, срезали старые повязки и промывали раны. Я достался молодой чернявой украинке Оксане, вижу ее как сейчас. До сих пор не знаю, с умыслом или нет была продумана эта процедура, но молодые, горячие тела этих девушек, их ласковые руки вернули многим раненым желание жить…» СМАРКАЛОВА Нина Арсентьевна До начала войны я работала на авиационном заводе, производящем детали для самолетов. 21 июня 1941 года у меня случился приступ аппендицита, и меня срочно положили в больницу. 22 июня, когда началась война, меня так же срочно выписали, поскольку госпиталю нужно было освобождать места для раненых. Я продолжила работать на заводе, но где-то в июле у меня случился новый приступ, и меня снова положили в госпиталь. Оперировали сначала под местным, а затем под общим наркозом, причем общего наркоза дали столько, что потом семь часов откачивали. Наш завод в это время начал эвакуироваться из Ленинграда. Меня бы тоже эвакуировали, но я в это время была в больнице, поэтому осталась в блокаде и до июня 1942 года работала в консультации. Блокаду просто тяжело вспоминать… Я думаю, что все же Бог есть, что он меня сберег в эту зиму. Один раз пришлось мне с двоюродной сестрой ехать через весь Ленинград карточки отоваривать, на нынешний Московский проспект.[1 - В 1918–1950 гг. — Международный проспект. (Прим. ред.)] А тогда немцы уже свои орудия поставили и по южной части города чуть ли не прямой наводкой били. Рядом с нами по улице шла супружеская пара и везла на тачке какое-то тряпье. Мы только услышали, что летит на нас, свистит. Упали, недалеко громыхнуло, мы поднялись — ни супружеской пары, ни коляски. Что с ними стало? Взрывной волной куда-то сдуло? Или убежали? Непонятно… В другой раз я стояла в очереди у магазина на Новосамсоньевской, магазин был закрыт на обед. И тут как раз налет. Все к двери магазина прижались, никто не уходит. Мне кирпичом по спине заехало — в соседний дом было прямое попадание авиабомбы, и кирпичи полетели во все стороны. Еще я однажды ехала в трамвае к Финляндскому вокзалу, переехали Литейный мост, и бомбежка началась. Трамвай остановился, и кондуктор говорит: «Если кто хочет, выходите — и в убежище». А мне надо на Финляндский вокзал, пройти осталось сто метров. Я вышла из трамвая и пошла. И надо же было такому случиться, что бомба прямо в трамвай попала! Такой же случай был и с моей мамой. Сада или огорода у нас не было. Но нам удалось достаточно много родственников спасти от голодной смерти. Мама работала на 5-й мармеладно-шоколадной фабрике, где делали халву, мармелад и так далее. Там в качестве сырья были очищенные семечки подсолнуха. Так мама эти семечки по горсточке в карман клала, на проходной охраннице отсыпала чуть-чуть, и та ее пропускала. Дома эти семечки пропускали через мясорубку, варили из этой кашицы суп и кормили всех родственников, кому могли помочь. Благодаря этим семечкам мы выжили. Кота нашего съели… Крапива была милое дело, вкусные щи из нее были. У нас тут в Парголово на холме была дача, там жил профессор по фамилии Штернберг. Он на даче убивал людей, варил студень и потом продавал. Его сгубило то, что соседи видели, что к нему заходили люди и не выходили. Милиция стала дом обыскивать, и в подвале нашли большое количество студня из человеческого мяса. Профессор этот при обыске покончил с собой — шприцем ввел себе яд. С тех пор этот дом прозвали «дача людоеда». Не знаю, сохранился этот дом сейчас или нет. Меня два раза тоже чуть не съели — то есть чуть не убили на мясо. Я до войны была очень румяная, даже уксус пила, чтобы побледнее быть. Как-то раз я шла из города с работы к Парголово. Уже темно, и мне навстречу двое мужчин идут. Мимо меня проходят и говорят: «На котлеты хороша». Я сначала даже не поняла, о каких котлетах они говорят и из кого эти котлеты собираются делать. Эти двое мимо прошли. Тут до меня дошло, что эти двое только что сказали. Обернулась, а они за мной! Я как припустилась бежать! Я хорошо бегала еще в школе. В первый же дом я забарабанила изо всех сил в дверь, хозяева спрашивают: «Кто там?» — «Открывайте скорее!» Они дверь открыли, меня впустили, я им: «Закрывайте!» Хозяин запер дверь, и я у этих людей очень долго сидела, потому что те два злодея все никак не уходили, все крутились под окнами. Потом хозяин дома пошел меня проводить. Это был первый случай. Второй случай был в 1942 году. Я пошла за водой к колодцу, а там очередь, народа много. Колодец у нас на горе был. Я стою в очереди с одним ведром. Мне соседи и говорят: «Нина, а что ж ты только с одним ведром в такую даль пришла?» — «Да у меня второе ведро потекло, вот и хожу с одним». Тут ко мне подходит мужчина незнакомый и говорит: «У тебя ведро потекло? Так ты приходи ко мне, 19-й дом по Выборгскому шоссе, я тебе его запаяю». Я обрадовалась, говорю: «Хорошо, сейчас принесу». — «Нет, сейчас рано, ты вечером, часов в восемь, ко мне приходи с ведром». — «Хорошо, приду». Я знала этот 19-й дом: на первом этаже хозяйственный магазин, а на втором живут. Я знала жильцов со второго этажа и спросила у этого мужика: «Где ты там живешь? Куда приходить?» — «В подвале я живу. Туда приходи». Время подходит, я собираюсь с ведром уходить, мама меня спрашивает: «Ты куда?» — «Да я в 19-й дом, ведро запаять». — «Дура! Ты что, не слышала, что там убивают?» Потом я поспрашивала людей в деревне, и действительно, такая молва в деревне была. Вот так было. Когда после войны по телевизору или радио звучала песня «Священная война», то я сразу — в плач. Не могу слез сдержать. Все это — блокада, война, обстрелы, ранение — сразу вспоминается… И плакат «Родина-мать зовет»… Так я стараюсь все это забыть, не думать об этом, но как услышу или увижу эти два символа из сорок первого года — сразу плачу. Только в последнее время полегче стало. Столько времени уже с войны прошло… В армию я попала только в июне 1942 года, да и тогда я могла отказаться от этого. Мне пришло три повестки, и три раза мне давали отсрочку на восстановление после операции, но капитан, начальник военкомата в Парголово, мне все время говорил: «Все равно я тебя заберу. Ты такая боевая, почему бы тебе не повоевать?» Почему он назвал меня боевой? Потому что мы жили недалеко от военкомата, и как-то раз над Парголово разгорелся воздушный бой. Я встала на улице, рот разинув, и смотрела на то, как самолеты в небе бьются. Вокруг осколки летят, все по щелям попрятались, а мне же интересно посмотреть! Капитан вышел из блиндажа военкомата (они тогда уже под землей располагались), говорит: «Что ты тут стоишь? А ну давай быстро отсюда!» Я в ответ: «Так мне интересно посмотреть на бой». — «Ах, интересно посмотреть на бой? Надо бы тебя тогда на фронт отправить. Там такие смелые нужны». Я говорю ему: «Да пожалуйста, забирайте». В это время как раз шла мобилизация девушек. Военкомат прислал мне одну повестку — врач дала мне отсрочку. Вторая повестка пришла — опять отсрочку дали. Третья повестка пришла, и снова врач не отпустила меня в армию. Когда я получила последнюю повестку, я сама уже пришла в военкомат и говорю: «Забирайте меня в армию!» — «Ну вот, давно бы так!» Сначала я попала в Сертолово, в автороту. Надо сказать, что до войны, на заводе, я была очень активная в оборонных кружках, да и в техникуме до завода этим занималась. Так что стреляла я хорошо и трехлинейную винтовку знала прекрасно. У меня был значок «Ворошиловский стрелок», ну и «ГТО» в придачу. Командир со всеми проводит занятия по винтовке, а мне что там делать? Я и так все знаю! Командир роты был армянин. Заместитель по политчасти отсутствовал, уехал куда-то. Командир этот меня как-то раз вызвал, начал ко мне приставать: «Почему вы на меня не обращаете внимания?» — «А почему я на вас должна обращать внимание?» — достаточно грубо ответила я ему. Слово за слово, он меня рассердил, и я ему выпалила: «Я вас ненавижу!» После этого меня отправили на передовую, за грубость к командиру. Солдаты мне говорят: «Все, собирайся. Троих солдат на фронт отправляют, и тебя над ними старшей поставили». Мы отправились на фронт пешком. Я иду, и, конечно, мне страшно стало — девчонка, 20 лет всего мне исполнилось, и на фронт! Мужики говорят: «Не бойся, дочка, мы от тебя не убежим, доведем до фронта». Мы пришли на передовую, в 8-й полк НКВД, позже ставший 203-м стрелковым полком. Как раз в то время прибыло много девушек по мобилизации — и вологодских, и ленинградских. И поскольку я винтовку знала, меня поставили с ними заниматься строевой подготовкой. После меня перевели в минометную роту: сначала наводчицей батальонного миномета, а потом я стала командиром расчета. Звание у меня было сержант. У меня было четыре бойца — девушка-наводчица, заряжающий и два подносчика. Никакой специальной подготовки у меня не было — в 82-миллиметровом миномете только прицел сложный, а все остальное элементарно. Но если вы мне сейчас этот миномет дадите, то я ничего не вспомню — как и какой угол я определяла, уровень… Тогда я, конечно, только все вычисления делала и как наводчица наводила миномет. Никаких особых вьюков для миномета у нас не было, все просто таскали на себе. Стреляла я только по приказу, но никаких лимитов на использование боекомплекта я не помню. Траншеи были оборудованы прекрасно, миномета было вообще не видно. Поскольку я была в минометной роте, я не слышала прозвища «самоварщики», которое на фронте давали минометчикам, — сами себя мы так не стали бы называть. Одевалась я в обычную солдатскую форму, форменные юбки появились позднее. Зимой мы все были в основном в шинелях, ватников было мало. Ватных штанов не было. Ватник, ватные штаны и маскхалат мне выдавали, только когда я шла на нейтралку за финнами охотиться. Каску я тоже всегда носила в таких случаях. А так — простая солдатская форма: пилотка, гимнастерка. Как у нас можно было мыться? Зимой снегом обтирались и мылись. Летом иногда было такое жарко, воды нет. Тогда, если от колеса на дороге оставались колея или след от копыта лошади, наполненные водой, то делали так — зачерпывали ладонью, отгоняли головастиков немного, а эту коричневую воду, почти жижу, пили. И не болели. Каждое утро нам обязательно выдавали кружку отвара хвои. За весь период на фронте я была в бане только один раз. Нынешняя жизнь в этом плане, конечно, поражает. Как вспомню, в каких условиях на фронте мы жили, спали и ели!.. На морозе в одной шинели были — и никто не болел. У нас была отдельная женская землянка, жили мы в ней впятером. Спали в землянках на деревянных нарах, на которые был накидан лапник. Плащ-палатка служила простыней, а накрывались шинелью. В этой связи вспоминается анекдот тех времен: «Сынок, ты что себе на фронте под себя подстилаешь?» — «Шинель, бабушка». — «А что в голову кладешь?» — «Да шинель, бабушка». — «А чем, сынок, накрываешься?» — «Да шинелью, бабушка» — «А в чем ходишь?» — «Да в шинели, бабушка». — «Сынок, так сколько же у тебя шинелей?!» — «Да одна, бабушка». У нас на всю землянку была одна подушка, да и то я умудрилась ее прострелить — стала чистить винтовку, и она выстрелила: оказалась, она была заряжена. Снабжение было хоть и скудное, но все же не как у гражданских в блокаду. Тогда просто нечего было есть, а тут в армии хоть кашу какую-то давали, потом американская колбаса была. С едой все было нормально — пшенка, «строевая», как мы ее называли. Водку я пила, только когда было какое-то задание, когда страшно. А так просто себе спирт во фляжку сливала про запас. Один раз я со своим минометом схулиганила: пришел комполка со своей девушкой, или ППЖ. Она осталась на улице, а комполка зашел ко мне в землянку и говорит: «Я привел нового бойца, покажи ей, как минометы стреляют, ознакомь с обстановкой». Я вышла, а там Вера стоит, моя знакомая! Спрашиваю: «Хочешь посмотреть, как мы тут стреляем?» — «Да». — «Ну ладно, пошли!» Собрала я своих ребят, пошли на позицию. И тут я решила над ней подшутить. Это было в апреле, земля мокрая, вода везде. Когда миномет стреляет, вся эта грязь и вода из-под плиты летит фонтаном. Я ей сказала встать точно в том месте, куда все это полетит, и скомандовала: «Беглый огонь!» Она не знала, что закрывать: прическу, лицо, форму. Я дала три выстрела. Она на меня заорала: «Зачем ты это сделала?» Я подумала, что от гауптвахты мне не отвертеться, но комполка мне ни слова не сказал. Иногда стрелять приходилось много, а иногда за целый день вообще не стреляли. Мой муж, когда с разведгруппой отходил от финнов, иногда просил заградительный огонь — и тогда мы много стреляли. Или когда боевое охранение просило огонь, отсечь группу финнов, — тоже приходилось стрелять. Женщинам очень тяжело в армии было. Меня часто посылали на истребление финнов в качестве снайпера. Выдавали снайперскую винтовку с оптическим прицелом, белый маскхалат — и вперед. Летом маскхалаты не выдавали. Вот это было занятие малоприятное. Все время на передовой, все время с солдатами, даже в туалет не сходить. Весной или осенью в траншеях вода. Один раз шли по траншеям, залитым водой, и я говорю: «Давайте выползем на бруствер и по верху поползем, а то невозможно просто! Мне еще полдня на земле лежать!» Только поползли по брустверу — «кукушка»: «Бах! Бах!» Спустились обратно в воду. Прошли немного, я говорю: «Наверное, «кукушка» нас потеряла уже. Давайте опять выползем!» Выползли наверх, и опять «кукушка» по нас бьет. Опять по колено в воде. Опять выползли наверх, и тут солдат, который за мной полз, вдруг орет мне: «Стой! Не двигайся!» Я сначала не поняла, в чем дело, а потом смотрю — передо мной мины. Чуть не задела. Пришлось опять в ход сообщения спускаться и брести в воде до боевого охранения. В боевом охранении в землянке сидели солдаты из 22-го УРа. Они к нам хорошо относились, всегда пускали обсушиться, давали сухие портянки. Я там переобувалась и ползла дальше, залегала на нейтралке и наблюдала за финнами. На обратном пути я забирала у них свои подсушенные портянки и переобувалась. Первое время было нужно понаблюдать, когда они на завтрак идут, когда караулы разводят — узнать их распорядок дня. Иногда идет — я его каску вижу. Целюсь, выстрел — и мимо! А финн прячется и лопатку саперную выставит из окопа — промазала, мол! А если попадешь (и не однажды такое было), никто не машет лопаткой из окопа, тишина на той стороне. Личный счет снайпера я не вела, иногда выставляли вместе со мной наблюдателя смотреть, попала или нет. Мне как-то не особо интересно было. Говорили, что попадала и убивала, а сколько — я сама счет не вела. Приятного мало, когда надо на нейтралке без движения несколько часов лежать. Иногда после выстрела я переползала на другое место, иногда оставалась на том же месте — ведь не знаешь, заметили тебя после выстрела или нет. Может, поползешь на другое место и тут тебя обнаружат? Линия фронта была стабильная, и от нечего делать и наши, и финны часто кричали друг другу что-нибудь — пропаганду или просто переругивались. Мой муж был командиром полковой разведки, и финны ему орали: «Ну, Смаркалов, если ты нам попадешься, ремни на спине будем у тебя резать! Не суйся к нам!» Финны же наших в плен тоже брали, и перебежчики русские у них были… Поэтому финны знали фамилии наших командиров и напрямую к ним обращались в своей агитации. К политрукам у нас тогда хорошо относились. Политическая подготовка, да и все прочее, — это же было наше все! Как же без этого? Надо было кому-то этим заниматься! Не было у нас такого в мыслях, что политруки в тылу отсиживаются, пока мы кровь проливаем. А с особистами мне вообще не пришлось иметь дела на войне. Однажды было такое: я вхожу в землянку комбата, а там в углу за плащ-палаткой сидела девушка, я даже не знаю, или финка или наша, — вела по рации пропаганду по-фински. Она как раз передавала свою агитацию, а я тихонько говорила с комбатом. А ужин уже прошел! В этот момент в землянку вошел солдат, который в карауле стоял, и говорит громко: «Ребята, пожрать мне оставили?» Ему все орут: «Тише!» Но поздно уже было. На следующий вечер финны нам кричат из своих окопов: «Рюсся, вы своим солдатам пожрать-то оставляйте!» Мы потом долго смеялись. Конечно, финны не все по-русски говорили, но нам кричали на нашем языке. Незадолго до моего ранения произошел вот такой эпизод — как предупреждение мне. В 6 часов утра по нас финны открыли огонь из минометов и орудий. Били они по нас очень сильно, поставили дымовую завесу, и от меня потребовали открыть ответный огонь. Я побежала к своему миномету, а мой миномет разобран для чистки! Побежала к другому — а там командир расчета в разведку ушел. Били по нас сильно, осколки летели рядом, но только один осколок царапнул мне левую ногу. Это было как будто предупреждение, что я потеряю ногу. И верно, потом меня ранило в эту же ногу. Слава богу, что вообще не убило, а только пятку разворотило! Это случилось 17 мая 1943 года на высоте Мертуть, когда я получила приказ подавить финские огневые точки, бьющие по нашим позициям. Я только открыла огонь, пару мин выпустила, и тут нас накрыло. Они в нас попали, когда я командовала «Огонь!» Среди моих солдат не было никого, кто понимал бы что-то в медицине. Жгут надо было наложить выше колена, а они наложили ниже, в результате кровотечение не остановили. Вынесли меня на плащ-палатке до КП батальона, и пока они меня донесли, я уже в луже крови была. Дальше — больше. Вызвали для меня машину, чтобы в полковую медсанчасть везти, а ее все нет и нет. Повезли меня на повозке, запряженной лошадью, и только по пути встретилась машина. Привезли в полковую санчасть, а там комполка стоит, замкомполка. Первый вопрос командира полка: «Задание выполнила?» Я в ответ: «Снимите жгут!» Его же можно только 45 минут держать, а он у меня был уже больше часа! Он опять: «Задание выполнила?» В результате я потеряла сознание и уже не помню, как жгут снимали, как рану обрабатывали. Очнулась я только в медсанбате. Так как рана была засыпана торфом (торф в отличие от песка из раны не вымыть), мне ампутировали ногу. Привели меня в чувство, только когда надо было делать операцию по ампутации. На встречах после войны я нашему бывшему комполка напоминала об этом эпизоде — ветераны нашей дивизии часто собирались в Ленинграде. Писарь нашего полка после войны стал директором ресторана «Восток» и всех нас туда приглашал. Наградили меня за этот бой только в 1951 году орденом Отечественной войны 2-й степени. После этого ранения я полтора года провела в госпиталях, мне сделали пять операций. Казалось бы, надо просто ногу отрезать — и все. Так нет! В полковой санчасти мне ногу ампутировали и повязку наложили. Тогда они еще по-простому делали операции, просто отрезали конечность, и все. Это уже в 1944 году стали по Пирогову делать, поднимать кожу, затем культю этой же кожей оборачивать и зашивать. А тогда, в 1943 году, мне просто отрезали ступню, напихали туда тампонов и перевязали. Это все пропиталось кровью, присохло к ране, и когда мне стали в полевом госпитале все это снимать, чтобы новую перевязку сделать, — вы не поверите: я одному санитару рукав халата оторвала от боли, второму руку стиснула так, что остались синяки. То ли они новый тампон положили в рану, то ли старый забыли, но что-то в ране оставили. Потом меня эвакуировали в Ленинград и оттуда через Вахруши в Киров. До Кирова мы добрались только через месяц, и у меня открылся свищ. Поднялась температура. Хирург сделал операцию под местным наркозом. Я чувствовала, что он там что-то долго-долго скоблил в ране. Через какое-то время опять свищ, новая операция, уже под общим наркозом. Я у хирурга стащила свою историю болезни со стола и прочитала, что у меня, оказывается, марля вросла в мышечные ткани, и поэтому он там так долго скоблил. Марля там уже вся сгнила. Он опять отскоблил все не до конца, и поэтому опять заражение пошло. Тот хирург меня в четвертый раз на операцию положил. Перед четвертой операцией приехала моя мама, и на этого хирурга страшно накричала: «Сколько можно мою дочь резать?» Вообще, у нас в госпитале он всем по несколько раз делал операции. Поскольку моя мама там подняла шум, он вроде бы в четвертый раз удалил зараженные ткани окончательно, но малую берцовую кость не вынул. Как позже выяснилось, под наркозом во время операции я страшно ругала хирурга. Через какое-то время тот же хирург оперировал девушку, раненную в голову, у нее осколок был в мозгу. Так вместо того, чтобы осколок вытащить, этот хирург его туда в мозг вдавил, и она тут же умерла. Врач-терапевт сделала хирургу замечание, то есть сказала: «Что вы делаете?!! Вы же ее убили!» Всего разговора между ними я не знаю, но наутро проснулись — хирурга нет, старшей сестры нет, сестры-хозяйки тоже нет. Они втроем сбежали. Оказывается, этот хирург был вредитель, поэтому он все время мне заражение продлевал и всех остальных тоже так ужасно оперировал! Я не носила длинные волосы, но и не совсем короткие волосы были. Мы, девчонки, друг другу помогали, волосы расчесывали, заплетали. Когда меня ранили и я была в госпитале в Ленинграде, вышло постановление: если женщина раненая сама не может ухаживать за своими волосами, то тогда ее обривали наголо, чтобы насекомые не заводились. Так что в Кирове мы уже знали: если девчонку раненую привозят обстриженную, то, значит, она из Ленинграда. После этого нас эвакуировали дальше, в город Коминтерн. В том госпитале профессора меня посмотрели и сказали, что нужна еще одна операция на ноге и что больше общего наркоза давать мне нельзя. А во время общего наркоза мне Смерть снилась — такая, как ее в книгах рисуют, худющая, — и говорила мне: «Ты сейчас умрешь!» Я протестовала изо всех сил, просыпалась и спрашивала всех: «Я уже умерла?» Все эти общие наркозы мне сильно посадили сердце, и один профессор заметил: «Дочка, лет пять жизни эти наркозы у тебя точно отняли». Когда я теперь лежу в больнице и мимо меня проводят практикантов, врач им всегда говорит: «Послушайте сердце этой больной». Я настолько наркоза наглоталась за войну, что, когда эфиром у зубного в 70-е годы промывали полость рта, я сразу отключалась. На последнюю, пятую операцию мне дали спинномозговой наркоз, в позвоночник всадили иглу, и я перестала ноги свои чувствовать. Что стол деревянный, что ноги — на ощупь одно и то же. А операционная большая, на соседнем столе раненой девушке на бедре делают операцию. Хирург ей мясо режет, как на кухне филе свиное. Отрезал ей кусок и так же небрежно, как на кухне кошке куски мяса на пол бросают, кинул кусок бедра этой девушки в таз. Мне аж поплохело от такого зрелища! Я отвернулась и не стала больше смотреть. Перед моими ногами ширмочку поставили, и я сама не видела, что и как мне делали. Я настояла на том, чтобы вынули малую берцовую кость, чтобы была возможность ходить.[2 - Это указывает на то, что культя была короткой. (Прим. ред.)] Неделю после операции я должна была лежать на спине, без движения, что было достаточно сложно. Муж мой, после того как я по ранению ушла из дивизии, два раза еще был ранен и один раз в штрафбат угодил за невыполнение боевого задания. Это случилось как раз тогда, когда я лежала в полевом госпитале. Он меня навестил два раза и на третий раз сказал только, что придет теперь не скоро. Про штрафбат не обмолвился ни словом. Сказал только, что будет сильно занят боевой подготовкой, и все. Потом мне моя подруга прислала письмо в госпиталь: «Твой Ваня там же, где его заместитель Зуев». А Зуев как раз в штрафном батальоне был. Зуев туда отправился за то, что не привел «языка». Мой муж тоже туда попал за несколько неудачных поисков — один раз его разведгруппа взяла «языка», но пока тащили, его убили — приволокли, а он уже мертвый. Второй, третий раз сходили безуспешно — и все, в штрафбат. Там Ваню ранило, и после этого он вернулся, попал в лыжный батальон. После своего ранения он написал моей двоюродной сестре, та пришла к нему в медсанбат в гости. Он спросил мой адрес и стал почти каждый день писать мне письма. Врет, но все равно пишет. Девчонки в госпитале надо мной даже смеялись, если мне не было письма. Мы с мужем познакомились вскоре после того, как я на фронт попала, — в июле 1942 года, наверное. Тогда командир взвода разведки был другой, и я пришла к командиру разведки то ли за данными, то ли еще за чем. Смотрю, а там уже другой командир сидит. Мне интересно стало. Потом мы с ним еще на выходе из землянки строевой части столкнулись. Я поднималась наверх, а он бежал вниз и своим спортивным значком в темноте поцарапал мне нос. Я не видела, кто это, и отругала его за это. Через несколько дней после этого случая мы познакомились уже в нормальной обстановке. Поженились мы с мужем в конце войны и 56 лет с ним вместе прожили. Ни одна пара фронтовиков, кого я знаю, так долго вместе не прожила. Наш комполка, Николай Авдеевич, в 1942-м и в 1943 году был против фронтовой свадьбы, так что, когда мой муж пришел просить нам свадьбу и отпуск на пару дней, он сказал: «Да ладно тебе, Смаркалов, ты ею поиграешься и бросишь. А если с ней что случится, если ранит ее, то тем более бросишь». Муж ответил: «Не хотите брак регистрировать — и не надо. Так проживем». На фронте, значит, мы были в незарегистрированном браке. Когда меня ранило, муж как раз был то ли на задании, то ли тренировался с бойцами. То есть его в полку не было. Ему только вечером сказали, что меня ранили и увезли. Он сразу пошел к комполка и говорит: «Отпустите меня, Нину в медсанбат проведать». — «Мне только что доложили, что ей ногу ампутировали». — «Ну, тем более надо ее проведать». — «Нет, ты туда не пойдешь. А что, ты разве не собираешься ее бросать? Она тебе без ноги нужна?» Мой муж ответил: «Я интересуюсь не ногой, а человеком. Бросать я ее не собираюсь. У меня, кроме нее, никого нет». И сдержал свое слово. В первый раз он меня проведать в полевой госпиталь с разведчиками пришел — командиру полка сказал, что ушел со взводом на тренировку, а сам ко мне пришел со всей своей командой. Вот такой у меня муж был. Его весь полк или Ваней, или Ванечкой называл. Его и в полку все любили, и после войны все ветераны его прекрасно помнили. Я нисколько не жалею, что связала с ним свою жизнь. Все мы, девушки-фронтовички, на фронте держались вместе, да и после фронта, после войны, тоже. И долго-долго дружили, даже до последнего времени, пока все, царствие им небесное, не поумирали. Мало девушек-фронтовичек осталось сейчас в живых. Из нашего полка только я осталась да писарь Зинаида Васильева, но она уже не ходит, все время дома сидит. Даже сейчас, когда почти все наши офицеры и солдаты поумирали, их жены, кто живы еще, до сих пор с нами дружат… Вот такая моя история. Всего один год я провела на фронте и после этого полтора года в госпиталях. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ЛУФЕРОВА Кира Ивановна До начала войны я жила в Петрославянке, это перед Колпино. Я закончила 8 классов, окончила курсы телефонисток и пошла работать на телефонную станцию. Все мы, девочки из Петрославянки, вместе учились в школе и все вместе потом попали в один полк. У нас был клуб в Петрославянке, и мы там всю ночь танцевали. 21 июня 1941 года, в субботу, мы были на танцах и только рано утром 22 июня вернулись домой. Утром 22 июня все вроде было тихо, и вдруг объявляют — война! Даже и непонятно сперва было, что такое война, — пока мы сами на своем опыте не узнали, не увидели, что это такое. Ребята у нас в поселке были замечательные, 22, 23, 24-го годов рождения. Все они записались добровольцами и ушли на фронт. Немец очень быстро подошел к нам. Мы рыли окопы около нашей деревни, и из Ленинграда тоже приезжало население копать окопы. Немец стал нас бомбить, и очень сильно. Столько стало раненых! Пока поезда ходили, их всех вывозили, конечно. Но, как я уже говорила, пока мы сами не окунулись в реалии войны, сами не поняли, что значит «война». Только когда голод наступил, мы поняли, что это такое. У меня отец от голода умер (он работал на вагоностроительном заводе), мать в блокаду была ранена (она работала на узле связи в Ленинграде). В первую блокадную зиму я жила в Петрославянке, а работала в Ленинграде. Я работала на центральной телефонной станции. Поезда не ходили, и я эти 20 километров ходила пешком по шпалам, до улицы Герцена. В ночь и вечер ходила. Конечно, это было сложно. Особенно зимой были видны реалии войны — идешь, темно, а впереди, на линии фронта, все горит, пылает. Питались ужасно. Голод… Мы обрадовались, когда пришла весна 1942 года и появилась трава. Лебеда, крапива — все это собиралось и варилось. Мама пекла лепешки из костной муки — клала лепешку прямо на печь. Папа умер от голода в первую зиму, племянник умер от голода. Я благодаря маминому трепетному отношению к каждому кусочку выжила. Как я попала в полк? Я дружила с девочкой по имени Надя Тимофеева, и она вдруг ко мне приходит в форме. Это был уже сорок второй год. Я спрашиваю: «Что такое? Почему ты в форме?» Она отвечает: «Там у нас полк стоит, и командир полка взял нас на службу. Давай и ты туда же, к нам». Меня мама сначала не пускала. Мне было тогда 18 лет. Мы, довоенные девочки, все были, как вам сказать… С косичками, дисциплинированные. Этот полк у нас оказался потому, что вторая линия обороны проходила по Славянке, и все части, которые отступали, там и остановились. Командиром полка был поляк Козино, он побеседовал со мной. По моему внешнему виду он решил, что меня можно взять в полк. Никакой медкомиссии не было. Так я попала в 942-й стрелковый полк 268-й стрелковой дивизии. Никакого дополнительного обучения мне в полку не было нужно — я была хорошая телефонистка, везде была на хорошем счету. Я была готова для выполнения любых задач. Когда я начала служить, все мои косы отрезали, подстригли прямо «под горшок». Девушки все носили короткие прически, иногда даже друг друга подстригали. Женщины-солдаты кос не носили никогда! Только те женщины, которые были в штабах или в медсанбатах и у которых была возможность ухаживать за собой, носили длинные волосы. Выдали нам обычное солдатское обмундирование: у кого были юбки, у кого галифе и еще кирзовые сапоги. Сначала нас одевали плохо — дали новенькие гимнастерки, конечно, но ничего более. Гимнастерку хлопчатобумажную выдавали на год — как хочешь, так и обходись. Дали одну пару белых теплых чулок и одну пару белых хлопчатобумажных чулок. Их, конечно, девушки красили стрептоцидом, и они получались красновато-коричневого цвета. Я, например, носила солдатские брюки — выпросила у старшины. Шерстяных гимнастерок зимой не выдавали, они шли только комсоставу. Из дома мы брали нижнее белье. На гимнастерках были простые зеленые петлицы с эмблемой связиста, и все. Погоны появились позднее. Первой зимой было совсем плохо со снабжением — шапок зимних не давали, только вязаные подшлемники. Так мы их закручивали и сверху звезду прикрепляли — вроде как и зимний головной убор получался. Холодно в них было! Каски мы не носили, их выдавали прежде всего пехоте. А мы, связисты, хотя и шли рядом с пехотой, но касок не носили. Зимой мы носили ватные брюки и ватники. Хорошо, что их выдавали — в них можно было в снегу валяться как угодно. А сверху — шинель. Все на себе было! Шинели мы не подрезали, они были средней длины. Причем шинели у нас были серенькие, такого же цвета, как сейчас у курсантов. А потом нам выдали канадские шинели, зеленоватого цвета, и потоньше. Все солдаты полка ходили в разных шинелях — у кого порвалась шинель, у кого еще что. Зимы были морозные. Когда мы стояли в лесу Саблино (Ульяновке), там мы все почти потеряли валенки. Мы были в лесу, а лес — это дом родной. Хорошо, если лес: тогда есть где укрыться, есть из чего сделать постель. Мы ложились спать на лапнике. Валенки у нас были промокшие от хождения по болотам. Мы их подкладывали под голову, а утром, когда просыпались, то их было не надеть — они смерзались за ночь. Потом нас стали гораздо лучше снабжать. Дали и шинели красивые, и зимние шапки. Когда ввели новую форму в 1943 году, погоны у нас были просто зеленые, без канта. Мы старались в них вложить дощечки или что-нибудь твердое, чтобы они не гнулись, — несмотря ни на какие трудности, мы старались выглядеть хорошо. Питание в армии было поначалу слабенькое — у меня ноги стали опухать с непривычки. Потом, когда прорвали блокаду, стали давать побольше еды, но народ в армии все равно изголодавшийся был. Очень голодно было! Мы сначала стояли во второй линии обороны. Питались чечевицей, и немец бросал нам издевательские листовки: «Чечевицу съедите и Ленинград сдадите». Кормили нас три раза в день. Утром старшина нас поднимал в 6 часов утра, и мы завтракали. До чего мы не любили котелки таскать с собой! Нам наш командир взвода иногда говорил: «Девчонки, я смотрю, что к вам Когда после войны придешь, так надо со своей тарелкой приходить!» Котелки были всякие: и круглые, и овальные. Когда котелок к поясу прицепишь, то, конечно, овальный был удобнее. Ложки были алюминиевые, были еще ложки-вилки вместе, складные. Мы их носили за сапогом. Фляжки были не у всех. Позже, в Финляндии, было так, что кормили нас селедкой: вроде для того, чтобы пить не хотелось. Какое там не хочешь! Мы вдоль озера шли, так все время фляжками воду черпали. Помимо питания нам полагалась водка по сто граммов в день, но эти сто граммов до нас не доходили — мы все отдавали старшине. У старшины начальство было, он, наверное, с начальством делился. Пьяниц в полку не было, но праздники праздновали и пили. Устраивался праздничный обед. Я все вспоминаю наше время во Всеволожске перед прорывом блокады — тогда как раз были ноябрьские праздники, и у нас в полку был большой праздник. Хотя большого обеда в блокаду, разумеется, устроить было невозможно. Еще табак нам полагался, но нам вместо табака выдавали либо конфетки, либо сахарный песок. Многие девчонки курили, а я так и не научилась. Противогазы у нас первое время были. В то время у нас делали проверки и учения с противогазами — задымят землянку, и всех нас туда. А мы, конечно, не хотели через противогаз дышать, клапан открывали и задыхались от дыма. А потом мы их как-то ликвидировали постепенно, и не стало их у нас. Сумки себе оставили, солдаты сумки любят. Еще мы поняли, что в пехоте без лопаты никуда не деться. Когда на ровное место придешь, надо обязательно окопаться. Хоть она и тяжелая была — говорят, что в походе и иголка тяжела, но мы поняли, что без них долго не проживешь. Что касается оружия, то у ребят были винтовки. Когда мы, девчонки, на линию шли — мало ли что там может быть, — то мы брали с собой винтовку. Первый бой у меня был под Ям-Ижорой, и там же меня ранило в руку и в ногу. Поскольку я была телефонисткой, то бегала, прокладывала линию. Ранило меня осколками в ногу и в плечо. Лежала я в 1-м Медицинском, а после госпиталя подумала: «Что мне, у мамы оставаться? Пойду, схожу в часть». Иду, нога перевязана, но начальник связи меня узнал. Он спросил меня: «Девочка, что ты тут ходишь?» — «Да вот, из госпиталя пришла». — «А где ты сейчас находишься?» — «У мамы». — «Как это, у мамы? У нее паек, наверное, маленький, ты ее объедаешь. Давай в часть!» Накормили меня. Очень совестно было есть, между прочим. Это было в мое первое время на фронте. Потом мы пошли под Ивановское. Сперва мы там стояли в обороне, а потом часть нашей дивизии пошла в наступление. Очень много народа погибло там, очень много… Когда было наступление, по Неве вверх по течению шли катера, полные морских пехотинцев, а обратно через какое-то время плыли только разбитые останки наших катеров. За них держались раненые ребята, кричали, но в воде как поможешь? Ничего не сделаешь. Такая картина — это надо было видеть… В моей памяти навсегда остались моряки, которые туда ушли… Наш полк активно в операции участия не принимал: наверное, только 952-й полк переправлялся и занимал плацдарм. Через саму речку Тосна мы не переправлялись, мы там просто стояли в обороне. Когда мы туда пришли и сменили стоявшие там части, окопы там были в полный рост. А как начались бои, так немцы артиллерийским огнем их чуть ли не с землей сровняли. Но мы так и ходили не пригибаясь, в полный рост. То ли мы не понимали опасности, то ли страха не было. Ночью немцы с самолетов подвешивали осветительные ракеты, и все было видно. Но, несмотря на все эти неудачи и тяжелые потери, я не помню подавленного настроения среди бойцов, с которыми общалась. Потом нас вывели из Ивановского, мы пошли через Понтонное на Карельский перешеек — на отдых и переформирование. Остановились в Токсово и долго в себя приходили. Собственно, до зимы мы там были. Нас готовили сильно, были крупномасштабные учения. Мы все в них по-настоящему участвовали. Там была настоящая артподготовка боевыми снарядами, атака с танками, со всем на свете. У нас даже люди гибли во время учений. Настоящий бой устроили! Все эти учения и маневры были подготовкой к зиме 1943 года, к прорыву блокады. Мы тоже участвовали в этих учениях, давали связь. Все таскали с собой: и аппараты, и кабель, и шпульку. Мы также занимались и строевой подготовкой, и стрельбой. Я очень хорошо стреляла. Уже потом, в последующих боях, мне предлагали в снайперы идти. Но меня не пустили, сказали, что хорошие телефонистки больше нужны. Я служила хорошо, и впоследствии меня назначили старшей связи. Я и позывные меняла в полку! На стрельбы к нам Ворошилов приезжал. Ворошилов все равно был легендарной личностью и пользовался большим авторитетом среди солдат, несмотря на провалы 1941 года. Он даже к нам в роту приходил, спрашивал: «Как табачок?» Распорядился, чтобы все у нас было. После стрельб он похвалил батальон Старовойтова и приказал дать всем бойцам батальона по чарочке. Ворошилов тогда был звездой! Какое к нам пополнение пришло перед прорывом блокады! Сибиряки! Во-первых, как они все были отлично одеты, все в полушубках. Все были здоровые, крепкие по сравнению с нами, ленинградцами. У нас ведь солдаты и от голода умирали в кольце блокады. А они пришли — и мы прямо увидели, что сила пришла. И настроение у нас перед прорывом блокады было замечательное. Выехали на рекогносцировку и заранее в районе прорыва блокады сделали срубы. То есть, когда дивизия выдвинулась к Неве, все было приготовлено. Не было никаких мыслей, что опять не получится прорвать блокаду. Подготовились мы очень хорошо, и подъем среди бойцов был очень сильный. У нас была уверенность в успехе, и боевой дух был высоким. И вот он начался, прорыв блокады, операция «Искра». Какая там была артподготовка! Через Неву было переправляться очень сложно, людей много гибло. Бежишь через Неву, и перед тобой такая полынья — надо обходить. Но мы все же форсировали Неву. На противоположный крутой берег было очень сложно забраться. Когда мы туда забрались, мы пошли вдоль берега. Мне в память врезалась картина — весь берег усыпан немцами. Трупы в платках, шарфах каких-то жалких. Тоже ведь хотели жить, а все погибли. У них там был праздник какой-то незадолго до этого — наверное, Рождество. Мы в их готовых землянках останавливались и находили посылки, присланные им из дома. Потом немцы пришли в себя и нанесли сильный контрудар по нашему полку; нам даже пришлось отступить. Мы заняли круговую оборону вокруг штаба, в траншеях. Наверное, целую ночь держали оборону. Все штабные взяли винтовки и держали оборону. У нас 3-й батальон был очень сильный до прорыва блокады. Командиром батальона был Старовойтов, а начальником штаба — Зуйков. Очень сильные были люди и хорошие офицеры. Когда мы начали наступать уже по той стороне Невы, Зуйков на танке прорвался в тыл к немцам. Конечно, выручить его никто не мог — он в самую гущу попал. Так его немцы так истязали и запытали до смерти. Героический был человек. Я считаю, что он был достоин самой высокой награды. Все он у меня из памяти не выходит… В феврале 1943 года, после окончания операции «Искра», мы уже были под Красным Бором. Два-три дня нам дали на отдых — а потом опять на передовую. Хорошо, когда можно окопаться на передовой. А там было болото. Копнешь — и сразу вода. Выходили из положения так, что строили шалашики и ставили палатки. Никаких других укрытий не было. Однажды мне командир мой говорит: «Нужен кабель». Потому что немец все бьет, бьет, кабель рвет в тысяче мест, и чинить уже фактически нечего. Не работает кабель! «Иди, — говорит, — где хочешь, но доставай кабель». Я взяла катушку, пошла. Да, иной раз и на преступление приходилось идти. Я пошла и увидела хороший кабель, помеченный тряпочкой. Мы, связисты, достаточно часто так делали — вешали на линию тряпочку какую-нибудь, чтобы с другими линиями не перепутать. Ну что делать?! Кабель новый, хороший, черный. Намотала уже почти целую катушку себе, и вдруг этот кабель «жжик!» — и начал обратно разматываться. Мне навстречу парень идет здоровый, тоже линию наматывает на катушку. И спрашивает меня: «Ты что делаешь?» — «Линию мотаю». — «Это моя линия!» — «А откуда это известно, что она твоя?» Он на меня посмотрел и говорит: «Была бы ты парнем, тебе бы не жить!» Вот такое было… Вообще трофейное оборудование для связи использовалось активно — например, аппараты фонические,[3 - В фонических телефонных аппаратах (в отличие от индукторных) вызов абонента осуществляется при помощи электрического звукового прибора, зуммера. (Прим. ред.)] — это всё было немецкое. Конечно, мы использовали немецкий кабель. Во-первых, он разноцветный — не надо тряпочки привязывать, а во-вторых, удобнее. Ребята носили трофейные автоматы — они легче были, чем наши с дисками. Вообще у них более приспособленная армия была для войны. Но нам тыл тоже помогал. Однажды под Красным Бором я не спала подряд шесть суток. Меня послали за аппаратами — действующих аппаратов даже у командира полка не было. Дорога шла через противотанковый ров у Колпино. Мне туда надо было пройти на кирпичный завод, где располагалась наша мастерская по ремонту аппаратов. Туда я прошла нормально. Смотрю — наш радист сидит, Боря Семенов. Спрашивает меня: «Что ты тут делаешь?» — «Да вот, за аппаратом послали». — «Ну, давай поедем домой в полк вместе, у меня сани и лошадь». Я обрадовалась. Едем мы, а немец бьет. Немец все время по этому рву лупил. Причем не снарядами, а такими короткими чушками: они летят и не рвутся. И вдруг у нас распряглась лошадь. Боря Семенов не умел запрягать лошадь. Хорошо, что подошел какой-то лейтенант, нацмен, и снова нам лошадь запряг. Мы поехали дальше. Я еду и ничего не узнаю: у нас на КП полка, пока я отсутствовала, все измолотили — все дороги в воронках. Я пришла такая усталая: шесть ночей без сна! Там у нас была палатка, и около палатки было свалено все наше оборудование — шпульки, аппараты. Я прямо у палатки села со своим аппаратом (который, кстати, так и не заработал) и на миг отключилась. И вдруг проснулась — кругом стоны, крики, шум. Немец нанес артиллерийский удар по нашим палаткам, а я чудом уцелела, во сне. Даже не проснулась, когда снаряды начали вокруг рваться, такая была усталость. Потом я пришла с этим злосчастным аппаратом к Козино, комполка, а он мне говорит: «Что ж ты, дочка, ходила-ходила, а аппарат мне работающий не принесла? Я тебе жопу напорю!» Пока я шла и падала при обстреле, аппарат, конечно, отсырел и сломался. А вообще командир полка у нас был очень хороший, относился к нам как к своим детям. Потом он ушел от нас в формирующуюся польскую армию. Говорят, потом ему там ногу оторвало — слухи такие ходили у нас в дивизии. В болотах под Красным Бором меня ранило второй раз, и тоже легко. Это ранение было в бедро, но кость не задело, и я решила в медсанбат не идти. Что это за ранение такое? Несерьезно! Обошлась своими силами. А вот третье ранение было тяжелое. Там была деревня Песчанка, которую нам было необходимо взять. В полку народа совсем не осталось, а брать деревню надо, задачу выполнять надо. Собрали со всего полка сорок человек — повозочных, поваров, кого-то еще и отправили к командиру 2-го батальона Бейбову. Этот командир должен был «оправдать доверие» и выполнить эту боевую задачу. Так что он был готов заплатить любую цену за захват этой деревушки. В ночь на 23 февраля, как раз на день Советской Армии, меня послали от роты связи как связистку — идти с ним и держать связь с полком. Мне дали бойца с собой. Боец был молоденький, необученный. И еще радист с нами пошел. Там болото, остановиться негде. Но все равно, мы нашли место посуше. Поставили что-то вроде шалашика из сосен, накрыли все это плащ-палаткой. Я проверила связь, вроде все работает. И вдруг немец начал стрелять. Снаряды падали как-то в шахматном порядке. Вдруг я почувствовала — запахло каким-то порохом или гарью — неприятный запах. И течет что-то по лицу. Вроде вижу все, потом смотрю — кровь. Случайно провела рукой — и поняла, что один глаз не видит. А этот молодой боец: «Ой, я не могу! Меня ранило! Ранило!» Я говорю: «Ну, где тебя ранило? Покажи!» А он просто перепугался, очевидно. Ранило как раз радиста, в живот. Я сняла плащ-палатку, которой мы только что накрыли шалаш, и говорю этому бойцу: «Давай, понесли его!» — «Я не могу!» — «Все ты можешь! Здоровый парень!» — «Нет, мне плохо!» Я в результате все организовала, и на этой плащ-палатке мы утащили нашего радиста в тыл. Осколками меня ранило в голову и в глаз. У меня эти осколки и сейчас в голове остались. Боли я сразу не почувствовала, но сильно испугалась — как я, молодая девчонка, буду теперь без глаза? Мой отец был ранен в глаз еще в Первую мировую войну, и я на миг испугалась, что такая же участь постигнет и меня. Но это было только на миг. Мы вдвоем с этим новобранцем притащили радиста и погрузили на повозку. Слух среди остававшихся в живых в нашем полку сразу пронесся, как по ниточке: «Киру ранило!» Мне навстречу шли знакомые ребята, все качали головами и сокрушались. Потом нас развезли по госпиталям. Помню, нас погрузили в машину. Я вся в бинтах замотана. Напротив меня сидит раненый парень из нашего взвода, Иван, смотрит, смотрит на меня, не узнает сразу. Потом спрашивает: «Кира, это ты, что ли?» — «Да, это я». — «Ой, лучше бы тебя убило!» Когда я в госпитале лежала, нас кормили лучше, чем остальных блокадников, и я откладывала немного хлеба маме, а потом ей отдавала, когда она меня навещала. Раненых девчонок было мало тогда в госпитале. Попала я как раз в праздники, и на 8 Марта мне дали хороший подарок из продуктов. Какой прекрасный народ в госпитале лежал! Там был один майор, раненный в лицо разрывной пулей. У него кости из носа сыпались — и он сбежал на фронт с таким носом. Настолько искалеченный, и все равно он считал, что его место там. Потом его поймали и вернули долечиваться, но его поступок говорит о настрое солдат и офицеров в то время. Беда у нас в пехоте еще была в том, что не было смены обмундирования. Поэтому летом, как только мы видели какой-то водоем, мы сразу туда бежали, стирали, мыли все. Вши были везде. Я в госпиталь пришла из-под Красного Бора такая вшивая! Там ведь ни мытья, ничего не было — одно болото. И никаких средств от вшей не было на фронте. Только дезкамеры были, но и они тоже ненадолго от вшей помогали. Я тогда была блондинка, и одна медсестра взяла надо мной шефство и меня как следует вымыла и сделала «как картинку». Когда я вернулась в роту после госпиталя, один связист говорит: «Вот какая должна быть девушка! Красивая, чистая! Так держать!» В госпитале рядом со мной лежало много ребят из 952-го полка, где Тамара служила. Каждый свою историю рассказывал. Вечером собирались где-то в уголке и вполголоса песни пели. У всех было хорошее настроение. После госпиталя я уже собиралась идти домой, но предварительно пошла на Фонтанку, дом 90, и там столкнулась со связным нашего полка. Он мне кричит: «Кирка! Кирка!» Я подошла к нему, и он меня отвел к командиру полка. Командир полка меня начал расспрашивать: «Откуда ты, дочка? Что собираешься делать?» Я отвечаю: «Наверное, домой, куда я уж теперь? Какой из меня солдат?» — «А хочешь в своей роте послужить?» Я была страшно рада такому предложению. Спросила: «А документы как? Как же я в роту без документов?» Но меня офицеры погрузили на машину полка, закидали шинелями и тайно вывезли из города. В моей роте ко мне очень хорошо относились. Рота наша была как семья. Рота была многонациональная. Ахмедчик Султанов у нас был, отчаянный парень, награжден орденом. И белорусы, и украинцы, и татары были. Мы были очень дружные, помогали друг другу. Потом в Прибалтике дали нам новое пополнение, они все 27-го года рождения. Они как от мамы оторвались, так сразу в армию. У них не сапоги были, обмотки — на марше эти обмотки болтаются, разматываются. Мы взяли над ними шефство. Во время боя приходилось не только связь держать, но и раненых перевязывать, ведь там что угодно происходило в бою. Так жалко было этих солдатиков, они как дети были! В роте я, помимо всего прочего, исполняла обязанности комсорга. У меня была связь с политотделом полка. Они мне давали задания или даже скорее предупреждали: «Мы скоро выступаем, предупреди бойцов, что в лесу все заминировано». Я проводила разъяснительную работу с личным составом. Потом были такие ситуации — я видела, например, что на одного солдата вся рота сердится. Так я старалась разрешить конфликтные ситуации, всегда выручала, помогала бойцам. Помимо всего прочего, я составляла таблицы позывных и меняла их раз в сутки. После того как я составляла новые таблицы позывных, я с этими листочками обходила все батальоны и специальные подразделения и раздавала им эти позывные. Солдаты меня везде хорошо знали и везде приглашали в гости: «Заходи, попоем вместе!» — «Некогда! Работы много!» Я была пограмотнее других и опытнее, поэтому мне эту работу поручали. Вообще я выжила, наверное, благодаря своему характеру. Это сейчас мой характер изменился, а тогда я была отзывчивая и добрая, очень улыбчивая. Характер был хороший, и мне было не тяжело жить на войне. В роте я была как старшая, и все девочки во взводе были хорошие. Были симпатии девочек к ребятам, были симпатии ребят к девочкам. Когда я ходила в штаб менять позывные, многие девочки просились со мной на полчасика — посидеть, поболтать с ребятами. Там был радиовзвод, а в нем радисты более культурные, более образованные ребята. Мы были очень дружной ротой, и нам хорошо служилось! В нашем полку была одна пара — девушка пришла к нам из минбата, стала встречаться с одним офицером и потом, после войны, вышла за него замуж. К нам на фронт приезжали артисты, даже Шульженко приезжала. У нас был агитвзвод в дивизии, там были очень хорошие девочки, очень хорошо пели и танцевали. В этом взводе были две сестры, блондиночки, одна из них потом в Пушкинский театр поступила. Хороший у нас был агитвзвод, молодцы. Даже были такие случаи — солдаты на марше измотались, уже сил нет идти дальше. Поднимаемся на возвышенность, а там нас встречает духовой оркестр! Сразу и силы откуда-то появлялись, и сразу становилось намного легче. Это все в основном политработники нам устраивали — это их работа. Так что они делали свое дело, не прятались. Один раз у нас палатку политотдела накрыло, и погибло сразу шесть человек, по-моему. Наши политруки по тылам не прятались, всегда были с солдатами. Одно целое мы были. Мне нравилась политработа: с моей точки зрения, политруки играли положительную роль. И к особистам мы тоже нормально относились. Наши особисты Доронкин и Иванов оба нормальные офицеры были. Никаких доносов, никаких конфликтов не было. Как-то у нас все спокойно было. Может быть, в пехотных батальонах что-то и происходило, но в районе штаба полка, в специальных подразделениях я никаких конфликтов, подсиживаний, доносов не видела. Когда были большие переходы между боями, мы несли скатку, шпульку, аппарат, а они по 8 килограммов весят. Лето, жара — и этот груз надо нести. Мы же пехота! Но ничего, мы не жаловались, мы тогда были смелые. Командир взвода нами гордился. У меня был значок «Отличный связист» — всего у двух человек в полку был этот значок, и я им очень гордилась. Но после войны нас с мамой обокрали, украли все знаки и документы. Не разбирались, что там было, унесли все. Мне прислали сертификаты, подтверждающие получение наград, а самих наград у меня не осталось. Под Синявино мы были в августе месяце 1943 года. Торф горел. Идешь-идешь и вдруг проваливаешься. Еще там были воронки, заполненные водой. И эти воронки до краев были заполнены трупами наших бойцов в белых маскхалатах, еще с зимы. Их, очевидно, туда просто сваливали, невозможно было эвакуировать их в то время. Немцы все в рупор кричали нам, агитировали: «Сдавайтесь!» — и обещали нам все блага. У нас тоже была очень хорошая переводчица, Ира Дунаевская, и она тоже занималась агитацией с нашей стороны. Кричали с их стороны русские, которые на сторону немцев перешли. Сколько их было! Когда началось наступление на Финляндию, мы поняли, что это другой народ, не такой, как немцы. Во-первых, у них были «кукушки» — сколько от них гибло! Однажды полк был на марше, по холмам веревочкой вился. Вдруг видим — внизу, под холмом, двое финнов на конях выехали. Они, очевидно, нас заметили и меня с еще одной девушкой отрезали от остальных — все время перед нами бьют и бьют из винтовок. Не пройти. Очень долго нам пришлось лежать… Чем немцы отличались от финнов? У каждой армии своя тактика. Мне кажется, что немцы были более жестокими. Наши ребята были великодушные — возьмут немца в плен и начинают из одного котелка кашу есть. А он им начинает показывать карточки, рассказывает о жене, детях — мол, «киндер». Никакого жестокого обращения с немецкими пленными я не видела, хотя мы и проходили концлагеря. А сожженные деревни мы и здесь, и в Прибалтике видели. В Плюссе был такой случай, что один немец на чердаке заснул, когда мы деревню заняли. Проснулся, а вокруг наши бойцы уже! Вот этого немца по деревне с позором прогнали, и плевали в него, и кулаками грозили. Но это были больше не наши бойцы, а местные жители, которые от немцев натерпелись. В марте месяце мы были во Пскове, и там мы форсировали реку Великую по пояс в воде. Такая распутица была невероятная — солдаты шли след в след. Если остановится один солдат, то погибали все. Грязь была выше колена. Из еды — только сухари в мешках на передовую доставляли. Мы заняли позицию, забрались в землянку. И тут он как начал бить! И в нашу землянку попало. Нас всех раскидало. Все же, очевидно, не прямо в землянку попало… Я лежала в полной темноте, только держалась за чью-то руку — и по этому рукопожатию мы чувствовали, что оба еще живы. Потом раскопали нас… И после форсирования реки Великой нас, трех девчонок, отвели в тыл на отдых. Мы лежали втроем на солнышке, и у нас были страшно распухшие ноги. Мы лежали и не могли больше идти. Но ничего, отошли потом. Потом, когда полк стал отходить, уже шли сами. Все время бои были сложные. Та же Финляндия. Мы идем по дороге, впереди гора, а на горе «кукушки». И так приходилось бежать, лавировать под пулями. Я почему-то запомнила только одно название из всех боев в Финляндии — Каукярвенхови. Ведь нам часто меняли маршрут движения, все деревни на пути и не запомнишь. Я не могу сказать, что обычный солдат-пехотинец много знал о том, что вокруг происходило, куда он шел и где он воевал. Ставили солдата на его место — и вперед. Чтобы он мог сказать, что за деревню он берет, где он стоит и какую деревню оставляет — этого он не мог знать. Во время боев с финнами в 1944 году у нас был такой случай. У нас был один связист с Балтийского завода, Виктор Кореш. Пошли они на порыв линии вдвоем с Мишей, марийцем. Связи все нет и нет, и ребят нет. Потом вдруг связь появилась, но ребят все равно нет. Что такое? Мы кабель в руки и вперед, пошли на линию. Приходим к месту порыва и видим такую картину — Миша лежит убитый, а Витя Кореш без двух рук и в зубах держит концы кабеля. Как он смог это сделать? Может быть, он сначала связь наладил, а потом его так сильно ранило? Ниночка, наша санитарка, к нему подбегает. Он в сознании, все соображает. И говорит Нине: «Ниночка, я ведь тебя так любил». Очень мужественный парень был. Я не знаю, что с ним потом стало, выжил он или нет… В Финляндии у нас еще погиб комсорг полка — он тогда был старшим лейтенантом. Случилось это так: ребята копали ячейки на опушке леса, а он там сидел на пеньке. И «кукушка» ему в рот прямо попала. Вот так, нет комсорга. Командир дивизии, полковник Соколов, тоже погиб под Выборгом во время артналета. Больше подробностей я не знаю. Дивизионное начальство мы знали, но с ними не общались тогда — мы все время были впереди, с полком. В Прибалтике, в самом конце 1944 года, меня перевели в штаб корпуса. Я там была человек новый. Уже осень, место незнакомое. Я отдежурила и пошла в землянку. Иду по горе, а внизу лес. И вдруг по мне из леса как начали трассирующими бить! Я легла, долго лежала. Только поднимаюсь, опять огонь. Начала искать выход. Нашла ячейку и там спряталась. Вдруг слышу разговоры — ходят, ищут меня. Неприятное ощущение! Но они меня не нашли. И еще было в Прибалтике — церковь там стояла на горушке. Наверное, в любой стране любая церковь на возвышенности ставится! И мы остановились на холме около церкви. А потом как перешли на другую сторону горы — боже мой! Там, очевидно, был танковый бой: и наши, и немецкие танки стоят подбитые. Не знаю, сколько их там было — штук триста, наверное? Никогда такого не видела! В Прибалтике народ к нам относился неважно. Летом идешь — жара, трупы не убирают, запах ужасный. И служба у нас все-таки была тяжелая. Кто-то служил в артиллерии, кто-то в танковых частях, а мы в пехоте. Это значит, что у нас не было ни коней, ни саней — все на себе. А переходы были по 70 километров в сутки. Не было никаких повозок. Поэтому мы были худенькие, стройненькие. Ботинки с обмотками были у мальчишек, а у нас — кирзовые сапоги. Валенки фактически за один раз разваливались. В бане помыться — просто палатку раскинут, елочек под ноги набросают, душ включат, и мы этому были рады. Ну, какие еще условия могут быть на войне? На войне мы вообще не отдыхали, все время марши, подготовка к боям, бои. Может быть, командование специально маневрировало войсками, создавая видимость того, что нас очень много? В Прибалтике был один такой случай: когда мы быстро продвигались, пробежали немецкие траншеи, и вдруг из этих траншей встают немцы (или эстонцы?) с поднятыми руками и по-русски говорят: «Мы ждали вас, русские товарищи». С власовцами мне самой сталкиваться не приходилось. Но когда мы были в Плюссе весной 1944 года, нам местные жители говорили, что перед нами прошла большая колонна власовцев. Бывало так, что пехоту было не поднять, они боялись. Мне запомнился один раз в Прибалтике, когда новое пополнение в бой пошло. У нас тогда новый командир полка был, предыдущего ранило. Так он прямо уговаривал их, чуть ли не камешками в них бросался: «Ну, ребятушки, давайте вперед!» Мы, связисты, все время рядом с пехотой шли и все это видели. В начале 1945 года я была уже дома. Я стала очень плохо видеть из-за ранения, и меня отправили домой. В Славянке в День Победы был такой праздник, столько радости было у народа! Мне кажется, что самая важная для ленинградцев дата — не снятие блокады, а прорыв блокады. Сейчас много говорят о блокадниках, о гражданском населении, которое пережило этот ужас. Я тоже была в блокаде, тоже была гражданской до прихода в армию, но я стараюсь это не выпячивать. Мне кажется, что важнее всего — это армия, которая сражалась на подступах к Ленинграду, прорывала блокаду. Если бы не сражались солдаты, если бы столько солдат не отдало бы жизнь за Ленинград, то не было бы нашего города и не осталось бы никаких блокадников… Когда я одна дома, у меня все эти боевые эпизоды встают перед глазами, вспоминаются все ребята, все то, что я видела на войне. В молодые годы я хотела писать, но только пыталась. Желание писать у меня было, но осталось оно только желанием, и ничем больше… (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ПОТАПОВА (ИППОЛИТОВА) Вера Сергеевна Когда началась война, я училась в институте. Помимо основных дисциплин нам преподавали военное дело. Мальчики учились как обычно, на командиров, а мы изучали санитарное дело. Мы сдавали экзамены, и из нас получились самые настоящие санинструкторы. Звание нам присвоили уже в институте — я получила сержанта. Я пошла на фронт добровольно, так как нас в начале войны еще не призывали. Из института ушли 25 человек. Нас поселили во дворце Кшесинской, чуть ли не в подвале. Потом нас пятерых взяли в дивизию народного ополчения. Там мы недолго были, только на один бой. Сейчас говорят, что дивизии народного ополчения в бой чуть ли не с палками шли, но у нас не было такого. Были винтовки, были и ручные пулеметы. Нас привезли в медсанбат дивизии под Лугой. Неподалеку шел бой, и оттуда все прибывали машины с ранеными. Один из водителей, увидев нас, сказал: «Вот тут сколько девушек, а там перевязывать некому…» — «Как это некому?» И вместе с несколькими девчонками, такими же необстрелянными санинструкторами, я уехала на передовую. Без приказа, без спроса. Бой шел на поле, где стояла поспевающая рожь. Все это было настолько противоестественно, что не укладывалось в сознании. Над хлебным полем грохотали орудия, свистели пули, полыхал огонь. А в золотые разливы колосьев падали убитые и раненые. Это шли вперед морские пехотинцы: кто в тельняшке полосатой, кто в форменке. Их за то и прозвали «полосатые черти» или «черные черти». Они отогнали немцев от деревушки. Мы должны были принять участие в этой страшной реальности: бежать под пулями и ползти к раненым, доставать бинты, накладывать жгуты и повязки… Бой был жестоким: ведь в июле — августе 41-го здесь проходил Лужский рубеж. Потери были большие, ранения тяжелые. Мы на поле боя оказывали только первую медицинскую помощь, дальше раненых отравляли на машинах в санчасть. Не помню, сколько человек я перевязала в том первом бою — было не до подсчетов. К вечеру, когда все кончилось, раненых собрали в лесочке и машинами эвакуировали. Я уехала в медсанбат обратно на последней машине. Там нас ждал выговор за то, что мы уехали на передовую самовольно. За это нас начальник этой части наказал, выгнав обратно в Ленинград. Я пришла в военкомат, но мне написали в направлении какую-то чушь и направили в госпиталь. Там, где сейчас станция метро «Горьковская», до войны недалеко был Зубоврачебный институт, и в этом институте был тот госпиталь, где я работала.[4 - Автор, вероятно, ошиблась: Зубоврачебный институт (с 1935 г. — Ленинградский медицинский стоматологический институт) располагался в особняке Спиридонова на Фурштатской улице, то есть в другом районе города. В Александровском же парке до 1988 г. располагался Ортопедический институт. (Прим. ред.)] Два дня я поработала там, старшая меня спрашивает: «А ты сама откуда?» — «Я из Ленинграда». — «Ну молодец, даю тебе сутки отпуска за хорошую работу». Я поехала домой из госпиталя, с Петроградской [стороны]. Села в трамвай; кручу ручку для билета, кручу, кручу, а билета нет! Вдруг контролер подходит: «Ваш билет?» А билета у меня нет! Тут вдруг военный подходит, протягивает билет и говорит: «Вот ее билет». Слово за слово, разговорились с ним, с этим молодым лейтенантом. Я ему пожаловалась, что хочу на передовую или куда-нибудь, не хочу быть в госпитале. Он обещал помочь, написал записку и сказал мне идти в штаб армии. Я пришла в штаб, нашла командира, который посмотрел записку и спросил меня: «В какую часть хочешь? К летчикам хочешь?» Я говорю: «Нет, боюсь». — «А к морякам?» — «К морякам хочу». Так меня направили в Кронштадт. Сначала я была просто в Экипаже. Работали мы двенадцать часов в госпитале, потом отдыхали часов шесть, а потом еще помогали на разных работах. Из-за этого я в госпитале только один раз отработала. Меня главный повар назначил официанткой в кают-компанию, обед носить. Я принесла обед одному, второму, и в это время в помещение пришел какой-то новый офицер. Он, очевидно, что-то такое совершил, что все сидящие засмеялись и захлопали ему. А он сзади подошел, раз — и поцеловал меня в щеку. И говорит еще: «Какие щечки! Как персики!» Я поставила поднос, повернулась и как дам ему пощечину! И говорю: «А ручка как?» У него отпечаток моей пятерни во всю щеку. Все сначала «ха-ха-ха», а потом вдруг замолчали. Оказывается, это был начальник Экипажа. Он закричал: «Это что такое тут? Что за безобразие?» Я отвечаю: «Я ушла в армию добровольцем, защищать Родину, а не служить в бардаке!» — «Десять суток ареста!» Ему говорят: «У нас же нет гауптвахты для женщин». Потом шеф-повар мне говорит: «Ну ты дурочка, зачем тебе это надо было? Перетерпела бы, ничего бы тебе не стало». Я говорю: «Нет, что это за безобразие?» В ту же ночь нас отправили из Экипажа на фронт. Вместе со мной в 5-ю бригаду морской пехоты прибыли Мария Дьякова, Оля Головачева, Дуся Суравнева и Женечка (фамилию не помню). Помимо этого, в направлении было сказано, что Ипполитову, т. е. меня, необходимо отправить на фронт обязательно. Я так и знала! Наша бригада организовалась примерно 11 сентября, а я прибыла в бригаду семнадцатого числа. В бригаде было много моряков с кораблей и было много мальчишек из какого-то училища.[5 - 5-я бригада морской пехоты (Балтийского флота) была сформирована в конце августа 1941 г. из курсантов учебного отряда КБФ. (Прим. ред.)] Хорошие ребята, все в морской форме. Вооружены они были сначала только винтовками. Автоматы появились в начале 1942 года. Сначала автоматы пошли командирам, потом разведке, а потом у всех автоматы появились. Командир нашего батальона, Степан Боковня, первым получил автомат. Он еще в финскую воевал. Его я потом вытаскивала на своих плечах с минного поля, за это и получила первую медаль. К 1943 году у всех командиров были автоматы, а у многих бойцов — трофейное оружие. Только в 1944 году, когда мы влились в 63-ю гвардейскую дивизию, трофейное оружие нам приказали сдать. Из разведки притаскивали в основном трофейные автоматы. Симоновские винтовки у нас в бригаде не любили, из-за того что они из-за соринки заедали, а винтовки Мосина и в воде, и в снегу могли лежать и потом работать. Мне, городской девушке, было сложно приспособиться к жизни в лесу. Я многого не знала. Однажды мы с Марией Дьяковой вышли утром из домика лесозаготовителей, где жили, и направились на позицию. Пройти надо было через лаз под узкоколейкой, которая обстреливалась. Но он за ночь заполнился водой. Значит, придется переходить рельсы? Мы замешкались, прислушиваясь. И вдруг услышали разговор. Слов не разобрать, ясно только, что говорят не по-русски. Немцы? Так близко? Неужели они вышли в тыл к нашим войскам? Тогда надо предупредить своих! И мы решили: Мария побежит обратно, а я останусь возле железной дороги, в кустарнике, чтобы посмотреть, куда дальше направятся голоса. Через несколько минут я снова услышала речь. Сижу, дрожу, а в руках одна граната без запала — с таким «оружием» мы с Марией отправились в путь. Целой вечностью показались мне те несколько минут, пока я сидела одна в кустарнике, вблизи «немецких голосов». Мария привела с собой разведчика Борю Вовка. Он прислушался и… расхохотался. Оказывается, это «разговаривали» между собой оборвавшиеся телефонные провода. В этот момент подоспела вся батальонная разведка во главе с комбатом Степаном Боковней. Узнав, что тревога была ложной, он не на шутку рассердился: «Развели тут детский сад, убрать этих девчонок отсюда…» А я стою, перепуганная, трясу болванкой от гранаты. «Ты что, хочешь еще нас подорвать?» — не унимался комбат. «Да это пустая болванка, старшина нам не дает взрыватели», — чуть не плача, ответила я. И тут неожиданно у нас с Марией появился заступник — старшина разведки Виктор Вересов. Он сказал: «Надо же, с одной болванкой хотела встретить немцев… Ну, с такими девчонками можно и в разведку идти — не подведут». Нас оставили. Бригада состояла из четырех отдельных стрелковых батальонов. У нас в батальоне было три стрелковых роты, минометный взвод, пулеметная рота. В роте три стрелковых взвода, минометный взвод и пулеметный взвод. А еще нам обычно придавали взвод из пулеметной роты батальона. В батальоне у нас была своя разведка, подчинявшаяся комбату. Минометы были маленькие, 50-миллиметровые. Мне один раз пришлось самой из него стрелять. Если синус и косинус знаешь, то прицеливаться несложно! Шинели я не носила, она длинная, неудобная. Зимой я носила ватник, ватные штаны, пилотку. На фотографии у меня четыре треугольника — старшина, хотя я была старшим сержантом. Не знаю почему, мне тогда было все равно, какое звание. Я была просто санинструктор, и всё. Первоначально вся бригада была обмундирована во флотскую форму, но уже в конце 1941 года начали нас потихоньку переодевать в армейскую форму. Тельняшки все моряки все равно оставляли. Давали сначала шинель, а к лету дали гимнастерки. Тельняшки не отбирали и меняли на новые. Снабжение было сначала совсем плохим. Если Ленинград был в блокаде, то мы были в блокаде вдвойне. Зимой 1941/42 года давали на день один сухарь только. Потом иногда давали кипяток. Иногда ребята лазили на огороды и приносили обмороженную капусту. Такой был 1941 год: ноябрь, декабрь. Поэтому ребята, кто в разведку ходил, обязательно мне шоколадку приносили. А немцы нам кричали: «Рус, иди к нам! Опять конину жрешь? Давай сюда, дадим шоколад!» Вот такая у немцев была пропаганда. Особенно когда ветер был в их сторону и они чувствовали запах, что мы конину варим. Ужасный запах! Листовок с немецкой стороны я не помню. Появились и цинга, и авитаминоз, и куриная слепота. С этим боролись тем, что давали солдатам пить отвар хвои. От куриной слепоты давали какие-то капли, но это был не рыбий жир. Давали по одной-две капли в день, и этого хватало. Обморожений я не помню. Одеты солдаты были хорошо, и портянки часто меняли. Зимой нам выдавали толстые и теплые портянки. У меня размер ноги 37-й, а сапоги у меня 39-го размера были, так что было не холодно. Никаких противоэпидемических мероприятий у нас не было. Баня была хорошая, около Воронки, так что мы были чистые. Конечно, я там нечасто бывала, потому что меня послали в боевое охранение, где и сапоги не снять. Нас сменяли раз в неделю, и тогда мы сразу шли в баню. Бомбили и обстреливали часто. Маша, подружка моя, с которой я пришла в бригаду, получила страшное письмо от двоюродного брата. Сама она была из-под Пскова. В этом письме брат написал, что всех его и ее родственников вместе со всей деревней немцы согнали в какие-то ямы, накрыли железом и пустили газ. Ему дядя завязал рот рубашкой, и поэтому он выжил, и ночью его оттуда вытащили, а все остальные умерли. Вот такое письмо. После него она стала бояться и начинала плакать каждый раз, когда где-то начиналась стрельба. Я командиру говорю: «Ну что вы мучаете девочку, пускай идет с передовой в санчасть работать». Ее перевели в санчасть. Как-то на майские праздники я к ней пришла. Она мне говорит: «Ой, Вера, мне тут так хорошо, у меня даже простыни есть! Раненых сразу обрабатываем, делаем уколы, отправляем, у нас машина своя. Так приятно работать! Что ты все еще санинструктором? Вон Петька, парень здоровый, пусть он идет в роту санинструктором, что ты там делаешь? Я поговорю с командирами». Я говорю: «Не надо говорить ничего. Командиры сами знают и видят, в каких условиях я там живу, и ничего». Распрощались, я говорю: «Пойдем, проводишь меня». Она: «Нет, нет!» Фельдшер тоже ее не пустил. Я пошла обратно на передовую одна. Иду и слышу: «Ууух!» — снаряд разорвался. Я бегом. Мимо как раз машина едет, в ней Горюнов. «Садись, подвезу», — говорит. Я ни в какую: «Нет, я к своим побегу!» Как будто что-то мне подсказало, что не надо в ту машину садиться. Он поехал в санчасть и только подъехал к ней, как второй снаряд накрыл санчасть. Они в машине живы остались, а в санчасти фельдшера-старика убило, Машеньку убило, а Клаву ранило тяжело. Горюнов мне потом говорит: «Все, буду только тебя слушаться». Решили мы как-то перевести на немецкий язык сводку Совинформбюро и передать немцам «по радио». Вместе с офицером Платоном Николаевичем Матхановым заучили немецкий текст и морозной ночью отправились вдвоем к вражеским позициям. У меня с собой был жестяной рупор. Когда приблизились к нейтралке, разошлись в разные стороны. Тут уже надо было ползти, причем осторожно, ведь полоса заминирована. Вот подползла я ближе к Воронке (страшно, кругом темнота!) и стала кричать в рупор: «Ахтунг! Ахтунг! Слушайте голос русской девушки — голос правды…» И дальше — о разгроме врага под Москвой, о близких победах. Красной Армии. Немцы были в ярости, подняли стрельбу, подвесили осветительные ракеты. Я затихла, затаилась, а с другой точки говорить продолжил Платон Николаевич. Потапова (Ипполитова) Вера Сергеевна на Ораниенбаумском плацдарме. 1942 год На фотографии, где я с автоматом позирую, у меня немецкий автомат. С ним целая история была. Мы пошли в разведку, вскочили в немецкую траншею, а немец этот автомат бросил. Я его и подняла. Мне попало, разведчики говорят: «Повезло тебе, что фриц мирный попался, а то от твоего личика ничего бы не осталось». Но немец сдался тихо, не шумел, показал, где у них разминированная дорожка в нашу сторону. Оказалось, что это не немец был, а австриец. Высокий, беленький такой, блондинистый. Мы все смеялись с девчонками: «Какой красивый парень!» В той разведке был тяжело ранен только один из наших бойцов — Сахаров, самый здоровый и высокий, под два метра ростом. Он был ранен в грудь, легкое пробито. Я его перевязала и потащила на себе, а сил нет. Тащу я его по снегу и чуть не плачу: «Зачем такую громадину взяли в пехоту? Служил бы на корабле…» А он мне в ответ: «Брось меня!» Я дотащила его до кустов, там более основательно его перебинтовала, с клеенкой,[6 - Автор описывает квалифицированное закрытие пневмоторакса (попадания воздуха в плевральную полость вследствие ранения), опасного спадением легкого и развитием дыхательной недостаточности. (Прим. ред.)] и ему стало легче дышать. После этого еле-еле добралась с ним до Воронки. Это было зимой 1942/43 года. Много времени прошло с этого эпизода, я была в боевом охранении, и меня летом вдруг летом вызвали в штаб батальона. Я пришла, мне говорят: «Будешь заниматься немецким языком». Я спрашиваю: «А с какой стати?» Мне говорят: «Да этот немец, которого вы в плен взяли, рассказал, что как ты кричать в рупор начинаешь, то они собираются вместе и хохочут. Не берлинское, говорит, у тебя произношение». А у меня вообще, даже когда я училась в институте, были дефекты речи, и со мной занимался логопед. Я немного неправильно произносила некоторые звуки. Так что этому немцу предложили со мной заниматься. Он согласился. Привезли меня на КП, немца привезли. Мы сели за стол: с одной стороны я, с другой немец, а еще сидел рядом Семен, наш главный отвечающий за пропаганду. Он хорошо знал немецкий, так как наш университет закончил. Дали мне текст, чтобы я прочитала и чтобы он меня поправил. Позанимались, на второй день опять занимаемся, на третий день — опять. А Семена нет! Мы вдвоем. Ребята говорят: «Семен занят, позанимайтесь сами». А было жарко, и мне мама как раз прислала кофточку. Зачем кофточка на фронте? Чего она выдумала? Я у девчонок эту посылку развернула, кофточка красивая, из шелка, короткий рукав, рюшечки. Примерила. Все девчонки говорят: «Ой, как хорошо! Иди на занятие!» Я говорю: «Да что вы, незачем». — «Иди на занятие!» Я скорее пошла. Сижу с ним, читаю, а он вдруг меня по руке погладил и говорит: «Schön, schön Lorelei!»[7 - «Красивая (тж. нарядная) русалка.» (нем.).] Я вскочила, как выбью из-под него табурет! И ногой еще поддала. Он упал, прибежал часовой. Я говорю: «Уведите его и скажите, что я больше с ним заниматься не буду». Отдала девчонкам эту кофточку, сказала: носите, кто хочет. Надела опять форму и всем сказала, что больше немецким заниматься не буду. Так вот закончилась моя работа с агитацией. Счета вынесенным с поля боя раненым никто не вел. Некому было этим заниматься. Разве что примерно считали. Например, в разведку ушло 18 человек, а вышло 8, и двое убито, — значит, восемь вынесла. А так, чтобы кто-то записывал, — не было такого. А потом, когда мы уже в гвардии были — какой тут учет? Что вы? Может, кто-то где-нибудь писал, но я никогда не записывала и в голове не держала. Официально я была санинструктором роты, но занималась и пропагандой, и в разведку ходила. Сколько раз я ходила в разведку, я не знаю, в памяти не отложилось. Запомнилось только несколько эпизодов — успешная разведка, когда этого немца взяли в плен и спокойно до своих добрались, и неудачная, самая страшная разведка боем. Зажали там нас немцы. Зимой это было, 28 декабря 1941 года. Когда-то я помнила фамилии всех, кто в той разведке погиб. Командир роты (только что назначенный) был убит, политрук тяжело ранен, заместитель Чесноков был ранен, но мы всех вытащили. Немцы нас обнаружили, и когда мы подобрались к их проволочным заграждениям, они открыли огонь с флангов и чуть ли не сзади. Там был маленький проход через кустарник, и через этот проход я вытаскивала раненых и возвращалась за ранеными. Помню, Саша Гудович там был, Саша Добенчук, Боря Вовк, Виктор Конопелько, Виктор Финюков, Саша Дубовецкий. А там как раз рассвело, уже не выбраться было с нейтралки, все простреливалось. Пришлось нам укрыться за большим камнем и весь день там лежать в снегу. Чтобы не замерзнуть, пустили по кругу фляжку с водкой. Продержались там до темноты и уползли к своим. После этой разведки боем комиссар батальона Платонов спросил меня: «Хочешь стать членом партии? Я дам тебе рекомендацию». После этого я была принята в кандидаты, а через полгода стала полноправным членом ВКП(б). До этого, 10 декабря 1941 года, разведка боем была успешной — захватили документы, много немцев убили. Тогда погиб Виктор Вересов, прикрывавший отход. Командира тогда быстро убило, и старшина Вересов принял командование. Я думаю, что он, наверное, ранен был и не мог идти, просто дал команду отходить, а сам продолжил отстреливаться от немцев. Мы отошли и смотрим — Виктор встает во весь рост, расстегивает бушлат, тельняшка видна. Немцы как раз ракету пустили, и его было прекрасно видно. Немцы увидели, что это моряк. Он еще шапку снял и бескозырку надел. И встал. Ребята очумели — не может быть, чтобы Витька Вересов сдался в плен, не может! А к нему около десяти немцев кинулось, чтобы взять его в плен. Мы слышали, что был такой приказ Гитлера: если кто в плен моряка возьмет, тому две недели отпуска домой. Вот к нему немцы и кинулись. А у него противотанковая граната. «Ух!» — взрыв, он подорвал себя с немцами. Мы рассказали о его подвиге, но никто не поверил. Уже и после войны рассказывали, бились за то, чтобы его наградили посмертно, — ничего не помогало. Свидетелей нет, тело не найдено. Наш политрук Платонов тоже много писал — нет, и все. Только в 60-е годы нашему политруку принесли немецкую газету, в которой какой-то немец писал воспоминания о войне, как он с русскими воевал. Там он описал бои на Воронке, упомянул матроса, который подорвал себя вместе с немцами 10 декабря 1941 года. Сам немец это видел, был недалеко. Платонов взял газету, перевел ее и отправился в Москву. Только благодаря этому Вересов посмертно получил звание Героя Советского Союза.[8 - Автор ошибается: сержанту Виктору Ивановичу Вересову, командиру отделения 71-й морской стрелковой бригады (до 2 сентября 1942 г. — 5-й бригады морской пехоты), звание Героя Советского Союза (посмертно) было присвоено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 г. Также именем Вересова названа одна из улиц Новгорода; неоднократно проводился Турнир памяти В. И. Вересова по дзюдо среди юношей и девушек. (Прим. ред.)] А Ольга, подруга моя, тоже пошла как-то раз в разведку и погибла. Я не знаю, что у них за рота такая была, — мы никогда своих не бросали в разведке, а она там почему-то осталась у немцев одна, эти все ушли. Я потом с их старшиной разговаривала: «Как вы Ольгу-то оставили?» Он ответил: «Она выдернула у меня руку и помчалась, прыгнула опять к немцам в окоп, и раздался взрыв гранаты». Очевидно, она тоже себя подорвала. Почему, что, зачем — никто не знает. Племянник ее бегает, хлопочет о награждении и ничего не может добиться. Он ко мне приходил, я ему говорю: «Ну, ради бога, я дружила с ней, я могу рассказать, какая она была. Но в той разведке я не была, и что с ней случилось — взорвала она себя или еще что случилось, — я не знаю». Тела нет, доказательств никаких нет… Случалось, что разведвыходы осуществлялись экспромтом, без предварительной тщательной подготовки. Так случилось 2 января 1942 года — немцы почти сразу накрыли огнем первую группу разведчиков. Не зная, что делать, разведчики послали в батальон связного и запросили дальнейших приказаний. Командование запретило им отступать, приказало захватить «языка» во что бы то ни стало. В этот день погиб весь цвет нашей ротной разведки, причем погиб зря, не принеся никакой пользы. От бессмысленности ощущение потери было еще тяжелее. Больше, чем смерти, я боялась плена и поэтому всегда с собой носила гранату-«лимонку». То, что сейчас воспринимают как героизм, тогда было в порядке вещей. Один раз летом 1942 года наши пошли в разведку боем, сзади оставили для прикрытия минометный расчет. Я была рядом. Вскоре появились первые раненые, я начала их перевязывать. Наши бойцы своей атакой заставили немцев обнаружить свои огневые точки и, как только немцы открыли огонь, стали отходить назад. Один из разведчиков, бежавших в нашу сторону, крикнул минометчикам: «Огонь 600!» В этот же момент прямым попаданием мины минометный расчет был выведен из строя — первый номер убит, второй ранен. Я подбежала к миномету, перевязала раненого, установила нужный прицел и выпустила три мины в сторону немцев. Это помогло нашим выйти из-под огня и вернуться в свои траншеи. Перевязочного материала всегда было достаточно, никого без перевязки не оставляли. Никакой дезинфекции мы не производили, только жгут накладывали, а потом стерильную повязку. Остальное — уже в санчасти. Там использовали и морфий, и адреналин, и все прочее. В сентябре 1942 года мне предложили пойти в боевое охранение на том берегу Воронки. Тогда же я стала помощником политрука роты. Политрук нашей роты Александр Трошин назначил меня помощником, когда услышал, как я отчитываю и воспитываю молодое пополнение. Летом к нам пришли новые солдаты, совсем мальчишки, изголодавшиеся и истощенные. Они разводили водой пшенную кашу, которую мы называли «блондиночкой», и от этого пухли. После этого их направляли с передовой в госпиталь лечиться. Увидев как-то утром, что один молодой боец добавил к своей скудной порции каши целый котелок воды, я не удержалась: «Что же ты делаешь? Как тебе не стыдно? Родина тебя отправила на фронт, чтобы ты ее защищал, а ты что делаешь? Вот моя двоюродная сестра-семиклассница голодает в Ленинграде, но шьет бойцам шинели и варежки, вяжет носки. Думаешь, тебе труднее всех? Может быть, это она сшила тебе эту шинель, чтобы ты как следует воевал, а ты? Совсем раскис! Думаешь, нашим отцам было проще в Гражданскую войну? Они вообще босиком или в лаптях в бой шли, голодали… Ты лучше скажи, ты знаешь, что такое Чеквалап?» Боец не знал. И никто в роте не знал об этом слове ничего. И тогда я объяснила, что это была специально созданная Лениным «Чрезвычайная комиссия по обеспечению Красной Армии лаптями и валенками».[9 - Точнее, Чрезвычайная комиссия по заготовке валенок и лаптей; создана в 1920 г. (Прим. ред.)] Этот разговор заинтересовал Трошина, нашего политрука роты. Он вызвал меня и спросил: «Ты это правду рассказала про Чеквалап или выдумала все? Что-то я такого не припомню». — «Конечно, правду, — ответила я. — Это нам на уроке истории рассказал наш учитель истории Михаил Григорьевич Миняев». — «Ну, давай за хорошее знание истории я назначу тебя моим заместителем, будешь мне помогать», — сказал политрук. В роли его помощника и, конечно, санинструктора я ушла на тот берег Воронки в боевое охранение. Это было совсем рядом с немцами. В разведку мы отсюда не ходили, но наш «максим» все время держал немецкие позиции под прицелом. В боевом охранении на том берегу Воронки нас было 17 человек. Блиндаж, там пулемет «максим». У нас для связи был телефон и ракетница, и всё. Находиться там было очень утомительно — не то что раздеться, там даже сапог было не снять. Постоянное напряжение, чувство опасности и близости к врагу. Никакой возможности подвигаться, размяться. И вот однажды мы ждали ужин. Нам приносили еду два раза в день — вечером и утром. Зимой-то хорошо, когда рано темнеет, а летом совсем плохо. Это было часов в восемь, ужин еще не принесли. Вдруг мина взрывается на нейтралке, ближе к нам. Такая маленькая «пяткощипательная» мина.[10 - Скорее всего, мина типа ППМС (противопехотная мина Селянкина), она же «малютка», сконструированная и выпускавшаяся в блокадном Ленинграде. Мина имела чрезвычайно простую конструкцию, и в одном только 1941 г. было произведено почти 940 тыс. штук (около 1,2 млн штук за всю блокаду). Чрезвычайно малозаметная, имеющая заряд всего 35 г ВВ, мина ППМС «дробила пятку» наступавшему на нее человеку, навсегда выводя его из строя. (Прим. ред.)] Все к бою. Прибегаем туда. Старшина говорит: «Вот там кусты, и там был взрыв. Там какой-то сверток лежит, но на зайца не похоже. Может быть, волк или человек? Хотя маленький для человека… Пойду посмотрю». — «Да куда ты пойдешь, там все заминировано!» — «Ничего, я знаю проходы». Пополз он туда, пулемет его на всякий случай прикрывает. Он подполз к этому свертку, поднял его, и мы увидели, что это маленький человечек. Вытащил его старшина, и это оказался мальчишка лет десяти, подорвавшийся на этой мине. Я его забинтовала, принесли нам еду. Сахар был, мы сделали сладкую-сладкую воду, он попил, отошел немного. Смотрит на нас и спрашивает: «Вы русские?» — «Русские, русские». — «Мама мне тут зашила карту в воротник, это командиру». Распороли воротник, смотрим — это карта Копорья. Больше этого мальчика ни о чем не успели расспросить — мы его послали в тыл с теми, кто еду принес. Им через Воронку надо было переходить, а там все под обстрелом было. Так что судьбу этого мальчишки я не знаю. Потом, в 1945 году, я, как вернулась, сразу пошла в Большой Дом, еще в форме, со всеми наградами. Говорю: «Вот из Копорья к вам мальчишку доставили, дайте мне человека, который мог бы рассказать о его судьбе». Они мне в ответ: «Не можем». Я говорю: «Ну как это — не можете? Я хочу знать о его судьбе, может, в Копорье у вас кто есть?» Дали мне адрес. Приехали туда, а там все разбито, еще не разминировано полностью. Нашли только одного старика, который говорит: «Ничего не знаю. Знаю только, что тут немцы одну учительницу повесили, а сын ее, мальчишка, исчез куда-то. Вот и все». Сколько я в газету ни писала, по радио в 1945 году говорила, потом, когда Сосновый Бор построили, все время там его искала — безрезультатно… Местное население на плацдарме еще оставалось. В 1943 году нас на отдых вывели в деревню. Там хозяин жил с женой, и он по льду из Ленинграда привел маленького мальчишку. Хлеба они вообще не получали, у них только корова была. Я свой хлеб все время этому мальчишке отдавала. Потом они куда-то уехали. Первую медаль «За отвагу» я получила только в 1943 году. Я в то время была уже в 3-м батальоне, а Боковня был командиром 1-го батальона. Боковня, командир разведки его батальона, политрук и двое мальчишек-ординарцев пошли на рекогносцировку на стык батальонов. Мой новый батальон стоял как раз на том месте, которое я хорошо знала, — раньше в тех местах мой бывший батальон стоял. И вот идут они на рекогносцировку местности, все с автоматами. Спрашивают меня: «Знаешь эти места? Покажешь, что тут где?» Я говорю: «Знаю, но сейчас вам туда нельзя». Они говорят: «Да мы только посмотреть, далеко залезать не будем». Ладно, пошли мы. Дорожка небольшая идет, заросшее кустарником поле и большая воронка, наполненная водой. Около воронки сидит парень с другой стороны от нас и полощет свои портянки. Я ему говорю: «Как ты туда пробрался?! Тут же все заминировано! Боковня, это ваш солдат!» Солдат вытянулся, доложил, какой он роты. Я говорю Боковне: «Что такое? Мы же послали вам карты минирования! Здесь нельзя ходить!» — «Как так заминировано?» Я отвечаю: «Хорошо все заминировано, я сама присутствовала при этом». А у меня командир роты хороший был мужик, но малограмотный — уже пожилой. Он карты вообще не умел читать, иногда карты кверху ногами держал. Там же планы надо чертить! Так что если надо было карту какую-то или схему составить, то он посылал меня. Я стояла на дорожке, минеры минировали, а я чертила план — где какие мины. Это было минное поле как раз на стыке двух наших батальонов. Боковня говорит: «А, ладно, раз этот солдат прошел, то и я пройду». И пошел. Пятнадцать шагов сделал — и мина взорвалась у него под ногами. Мина была маленькая, мы называли их «пяткощипательными», их часто делали из коробочек из-под пасты или баночек. Ступни у комбата больше нет. Эти четыре мужика стоят как окаменевшие и смотрят. Он стоит на одной ноге бледный, рядом березка. А я знаю, что у той березки мина, и не «пяткощипательная», а здоровая, так что если наступит, то его вообще разнесет. Я вздохнула, говорю ему: «Стой спокойно, ничего не страшно, стой. Не шатай березу». И пошла. Пятнадцать шагов прошла. Хотя я и знала, где там мины, все равно страшно — мало ли, ногой за проволочку эту тоненькую зацепишься. Повернулась, на плечи его взяла и вынесла. Боковня после этого моему комбату Маркову говорит: «Представь ее к медали «За отвагу». Надо было ее раньше представить к награде… Только никому не говори, что она меня вынесла — это же кошмар: командир батальона подорвался на своей же мине. Говорила же она мне, предупреждала…» Мало того, вынесла я его на дорожку, подбежал его ординарец, и мы вдвоем его понесли. Два шага — и взрыв! Оказывается, что это политрук — то ли поскользнулся, то ли у него с головой что-то стало — упал, и прямо на мину. Конечно, его страшно разорвало. К месту происшествия уже бежала санинструктор Катюша. Я ей говорю: «Иди, Катюша, там тебе ох какая работа!» Политрука за ноги вытащили с минного поля, Катюша его перевязала, но он все равно по дороге скончался от ран. В. Потапова после награждения первой медалью «За отвагу» и Ольга, погибшая в разведке боем Следующая моя медаль «За отвагу» была уже в гвардии. В наградных листах все написано не так, как было на самом деле. Когда я попала в гвардию, в 188-й гвардейский полк, меня Шерстнев представил к Красной Звезде, но комиссар сказал: «Слишком много для нее Красная Звезда будет, только что пришла в часть, и уже Красная Звезда? Дай ей медаль «За отвагу». В январе 1944 года, когда начались бои по окончательному снятию блокады, наша рота была в авангарде. Бригада шла в основном по дорогам, а мы шли по пятам удирающих немцев, по бездорожью. Подошли к деревне, огородами начали подбираться к домам. Смотрим, между домами трое немцев бегают: один с ведром, второй с какой-то палкой, один в ведро макает палку, мажет стены домов, а третий поджигает. Дома все заколочены. Боже мой! Мы сразу атаковали деревню, всех троих убили моментально. Смотрим, там вдалеке два автобуса, в них немцы садятся. С нами разведчики были, так они сразу бросились туда, автобусы гранатами закидали, немцев много побили. Кто-то из немцев сдался в плен. Напротив нас дом стоит, уже горит. Один из разведчиков дверь открыл, туда вскочил, потом выскочил и мне что-то бросил на руки. Я открываю сверток, а там девочка маленькая, годика два! А это все зимой, у нее ножонка голенькая, я свои рукавицы сняла и ее завернула. У меня еще был большой пуховой платок — мне мама прислала, потому что до войны у меня часто ангина была. Как ни странно, за всю войну я не заболела ни разу — сколько ни лежала в снегу… Этим платком я ее закутала, говорю деду (потом разведчики еще деда старого из этого горящего дома вытащили): «Прости, дед, больше у меня нет ничего, не могу ничем помочь». В этой деревне все дома были заколочены, внутри дети и старики, и немцы бегали и поджигали их. До нашего появления они сумели поджечь несколько домов. Это то, что я видела своими глазами. Бригада наступала по дороге, вели какой-то бой, но немцы в основном решили убегать, не принимая боя. Часть мы перебили, часть — тех, что сдались, — около сарая выстроили. А у нас в 4-м батальоне был Саша Пушкин, командир отделения. Я его сама не знала, только слышала о нем. Он дружил с одной девочкой из бригады. И его в этом бою убило. Когда она узнала: «Ой, мой Пушкин! Убили! Убили!» Схватила автомат и по этим немцам около сарая — раз очередь! Два очередь! Она была невменяемая. Ей кричат: «Перестань! Не стреляй!» Бесполезно. Потом уже командир бригады Козуненко плащ-палаткой накрыл ее и увел. Сколько она немцев там убила и ранила — не знаю. А Пушкина убили. Говорили, хороший парень был… До Нарвы мы шли как бригада, а потом нас вывели с передовой в тыл и туда же вывели этих гвардейцев. И наши части слили, мы стали частью 63-й гвардейской стрелковой дивизии. Козуненко, нашего командира бригады, услали куда-то. Стояли мы под Нарвой, ее только в июне освободили — «котелок» нам такой немцы устроили. Под Нарвой меня слегка ранило, осколок попал между двумя пальцами на ноге. Я перевязывать не стала и в медсанбат не пошла. К вечеру нога распухла, температура поднялась до 39°. Меня на волокуши — и в медсанбат. Врач меня осмотрел, а нога уже почернела чуть ли не до колена, и говорит: «Сейчас без ноги будешь». Я говорю: «Как это без ноги? Как я танцевать буду?» Он говорит: «Ладно, я попробую. Тут мне лекарство прислали прямо из Москвы. — А у него родители тоже врачи были. — Так что попробую на тебе». Он мне ногу перевязал и стал колоть раз в три часа. Под утро я ушла, и все было в порядке. А что это было за лекарство, я до сих пор не знаю! Я была уже в санчасти полка, когда началось наступление на Карельском перешейке, — мы развернули санчасть на горушке, поставили палатки. Это было под Выборгом. И сразу раненые начали поступать. Отправили машину, вторую, больше нет. Остались двое тяжелораненых, отправлять не с кем. Врач Иванов меня спрашивает: «Ты знаешь Горюнова из 192-го полка?» Я, конечно, его знала, это же бывший наш врач из бригады. «Сбегай к нему, попроси его, чтобы он к нам за двумя тяжелоранеными заехал». Я побежала туда, за мной увязался один мальчишка, Верхогляд из санвзвода. Я добежала, договорилась обо всем, бегу обратно. И тут обстрел. Он мне ножку подставил, я упала, он рядом упал. Переждали, обстрел кончился. Пришли к нашей санчасти. Палатка наша накренилась, только одни убитые, никого нет. Все врачи и санитары убежали, всё бросили. Это был самый позорный случай, что мне доводилось видеть за всю войну. Что делать? Пришлось мне весь бой работать одной. Только Верхогляд со мной был, и Иванов еще пришел. Я говорю: «А ты что не убежал?» Он в ответ: «А я знал, что ты придешь, — как я мог убежать?» Он был ранен тяжело в ноги в 1941 году в бригаде, и я его вытаскивала. Так что вот так, мы втроем работали. Отправляла я раненых так: с гранатой выходила на дорогу и останавливала любую машину. Там еще в ложбине стояли артиллеристы, и им подвозили снаряды на машинах. Я туда спускалась, и если у них машина была свободная, то на ней я тоже раненых отправляла. И так дня три мне пришлось там работать. Никто не вернулся из врачей. Потом наши прорвались, пошли вперед. Тогда тишина наступила, и пришел врач Захаревич. С ним мы пошли вперед. Как раз тогда был такой случай: идем мы по дороге, а я вижу — чуть в сторонке пулемет «максим» перевернутый, и расчет лежит. Я говорю: «Пойду, посмотрю». Один убитый, остывает, а второй лежит. Я его повернула, он глаза открыл и улыбнулся мне. Я говорю: «Ну, молодец какой, даже улыбаешься!» Иванов и этот второй мальчишка подошли и на носилках его вынесли. Отправили его в тыл. Потом после Победы уже лет двадцать прошло, и в День Победы стали переименовывать русскими именами финские деревни. Одно село назвали Дымово. Ребята из дивизии спрашивают: «А почему Дымово?» В военкомате говорят: «Здесь воевали наши гвардейские части, многие погибли, в том числе геройски погиб солдат Дымов». — «Дайте адрес, откуда он». Им адрес дали, они написали туда, и вдруг ответ: «Все верно, я воевал, но не погиб, меня спасла девушка с мушкой на губе. Когда я пришел в гвардейскую часть, то врач и эта девушка осматривали нас — нет ли потертостей, еще каких-то жалоб. И тогда мне старые ребята сказали — если ранит и тебя будет перевязывать эта девушка с мушкой на губе, то ты останешься жив». Он был простой охотник. Его вызвали сюда в Ленинград на День Победы, по телевидению целую передачу о нем сделали. Он приехал и в этой передаче сказал, что сумеет узнать спасшую его девушку по мушке на губе. И меня вдруг вызывают с работы на телевидение. Я понятия не имею, зачем это. Пришла туда, смотрю, там сидят ветераны, все с орденами. Думаю — куда же я сяду? Села в уголке, рядом с другой женщиной. А я прямо с работы, даже без орденских колодок. Смотрю — Давиденко, наш бывший комполка, входит. Думаю, неужели это он такой концерт устроил? И тут появляется этот Дымов. Я его, конечно, тоже не узнала. Он прошел мимо этих женщин в орденах и говорит: «Нет, ее здесь нет». А Давиденко меня увидел и говорит: «Там дальше еще есть две женщины. Посмотрите, может быть, их узнаете». Он пошел и мне говорит: «Здравствуйте!» Мы после этого поехали в эту деревню, устроили там целый концерт. «Литературная газета» об этом первой статью напечатала, и потом пошло. Статья в газете Я никогда не считала, сколько раненых я выносила. Что в наградных листах написано — я не знаю. Я даже понятия не имела, что надо считать. После войны в военкомате меня сразу спросили: «А сколько ты вынесла с поля боя? Сколько перевязала? Может, дадут Героя?» Я отвечаю: «Не знаю я, я никогда не считала. Мне хватит того, что у меня есть. Пять медалей «За отвагу» и медаль «За оборону Ленинграда». В Эстонии отношение населения, по крайней мере к нам, было нормальное. Мы остановились в большом доме, на втором этаже — на первом была санчасть. Хозяйка с мальчишкой голодали, мы их подкармливали. Когда уезжали, хозяйка мне варежки подарила. Потом мы ликвидировали курляндскую группировку. В сорок четвертом и в сорок пятом мы там стояли, до конца войны. Берлин уже взяли, а они все еще стреляли, заразы! Сколько у нас там погибло! Командир батальона Трошев погиб за день до конца войны. Жена и дочь остались у него… Еще до войны на рынке ко мне подошла цыганка, говорит: «Дай, погадаю». Мне тогда двадцать лет было, зачем мне это гадание? Нет, пристала, не отстает. Дала ей руку, она посмотрела и говорит: «Счастливая, но невезучая». И руку мою бросила. Я оторопела: «Как это — счастливая, но невезучая?» Она в ответ: «Подрастешь — узнаешь». За всю войну я была ранена только два раза. Ерунда это всё! Внук у меня хороший, дочка хорошая. Умирать мне теперь не страшно. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ЯВОРСКАЯ Ирина Владимировна Я родилась в Воронеже в семье работников искусства. Бабушка моя пела в Воронежском народном хоре, отец был режиссером театра, мама в этом же театре играла. Мамина сестра была солисткой Харьковской оперы, дядя был певец — вот такая семья у нас была. Я была обычная школьница, училась хорошо и спортом занималась, крепкая, здоровая девчонка была. В оборонных кружках я не принимала участия, потому что больше тяготела к искусству — играла на сцене, пела. Учась в школе, я только в лыжном кроссе была победительницей, но еще я занималась верховой ездой и большим теннисом. Это мне сильно помогло развиться в физическом плане. Когда началась война, мне шел четырнадцатый год. В день начала войны я была дома. Я помню, что женщины прибежали с криками, что война началась. Мы все выбежали на улицу, побежали к репродукторам. Там уже стояли толпы народа, и я тоже там стояла, слушала выступление Молотова. Так началась война. В августе 1941 года, в самом начале войны, у меня родилась сестренка. Седьмой класс я доучивалась кое-как — Воронеж уже бомбили, не до учебы особо было. Нашу школу забрали под госпиталь, нас перебазировали на окраину города в маленькую школу. Занятия шли в четыре смены, и первая смена начиналась в 6 часов утра. Чтобы не опоздать на занятия, надо было в полпятого встать. Мы в 1941 году ходили по госпиталям с концертами — пели, читали стихи. Отца проводили на фронт в октябре 1941 года. Зимой 1941/42 года стало очень трудно с продуктами. Наша соседка работала продавщицей в продуктовом магазине. Она приглашала меня по ночам, и я помогала ей: на отдельные листы я наклеивала отоваренные карточки — на один лист отдельно карточки по 200 граммов, на другой лист по 400 граммов, на третий — по 800 граммов. Соседка на счетах подсчитывала, сколько всего карточек отоварено в магазине. За эту работу она мне давала или кусочек хлеба, или булочку. Откуда это у нее было — это не мое дело, но так было: она ложилась поспать, я добросовестно наклеивала эти карточки, и потом она их считала. Еще зимой 1941/42 года я с моим двоюродным братом и сестрой ходили, ломали заборы на топливо. Отопление же у нас в Воронеже было печное. Мороз, снег, темно. Мы заборы раскачиваем, а собаки начинают лаять! Мы в снег падаем, ждем, пока они успокоятся, и затем опять заборы раскачиваем и ломаем. А в июле 1942 года в Воронеж вошли немецкие танки.[11 - Следует упомянуть, что, как и Сталинград, Воронеж германским и венгерским войскам так и не удалось взять целиком. (Прим. ред.).] Мы жили уже не в квартирах, а в подвалах. Потом в наших подвалах появились немецкие жандармы — с бляхами на груди, в рогатых касках. «Руссиш швайн, вег, вег!» Нас всех выгнали, построили в колонны и с жандармами, с собаками гнали полтора месяца пешком в Курскую область, в город Фатеж. Был ли это концлагерь, или просто рабочий лагерь, или лагерь для перемещенных лиц — не знаю. Мы ремонтировали разбитые шоссейные дороги примитивными инструментами — лопатами и чурбаками для прессовки грунта. Как с нами обращались и как нас кормили, рассказывать, наверное, не стоит — все было как во всех немецких концлагерях. В конце ноября 1942 года немцы начали отправку в Германию. Я числилась в списке для отправки, так как туда немцы отбирали самых молодых и крепких. Мне тогда шел уже пятнадцатый год, и я тоже должна была отправиться в Германию. Но как будто судьба была против этого — за три дня до отправки я затемпературила. Немцы страшно боялись тифа, и меня сразу отправили в изолятор. Таким образом я избежала отправки в Германию, но этого не избежали несколько моих родственников — две мои тети, сестры моего отца, мой двоюродный брат и двоюродная сестра были увезены в Германию этим эшелоном. В конце войны они были освобождены американцами. Я осталась в лагере. Уже наступил декабрь, выпал снег, и нас больше на ремонт дорог не гоняли. Тем более что немцам в это время хорошо дали прикурить в Сталинграде, и это аукнулось даже на нашем лагере в Курской области. Мы не знали, что наши разбили немцев под Сталинградом, — в нашем лагере не было подпольной организации, но по внешнему виду немцев, по их поведению, по понурости и унынию мы поняли, что где-то им дали хорошо. Немцы перестали нас гонять на работы, а потом и кормить, и охранять. Мы стали потихонечку разбегаться по окрестным деревням. В этом концлагере умерла моя бабушка, а мать с годовалой сестренкой на руках сумела выжить только потому, что пристроилась на кухню. В самом начале февраля 1943 года пришли наши. Однако у нас сохранился такой страх, такой ужас перед оккупацией, перед отправкой в Германию, что у нас у всех было такое чувство: «А вдруг они вернутся?!» И на семейном совете мы решили, что я должна уйти с этими нашими войсками. К тому времени мне уже исполнилось пятнадцать. Мы все вместе сочинили легенду, что я потерялась, никого у меня нет и некому за мной присмотреть. Я пошла из села в село, потом пристроилась на какой-то эшелон, и в одном из сел я увидела медицинскую часть. Там на воротах висел белый флаг с красным крестом, и я решила туда пойти. Я хорошая артистка, потому что до войны играла в профессиональном театре, которым руководил мой отец. Я поплакала, меня приютили, и в первую очередь накормили. В первый раз за столь долгое время я ела настоящий хлеб! Сложно представить себе счастье есть настоящий, пахнущий, вкусный хлеб! Потом меня спросили, что я умею делать. Я ответила, что все умею делать, и действительно, я умела многое, потому что росла неизбалованной. Мне сказали, что в одной хате будет аптека, и приказали привести ее в порядок. Я пошла туда, начала прибираться, а сытый соловей ведь поет! Я забралась мыть окна и начала петь во все горло, а репертуар у меня был огромный — от русских народных песен, что пела в хоре моя бабушка, до оперных и опереточных арий, так как мы часто посещали театры в Воронеже. Современные песни тех лет я тоже прекрасно знала. На мое пение сбежался весь медсанбат — и сестры, и врачи, и раненые, кто мог ходить. «Вот эту песню знаешь?» — «Знаю». — «Спой!» — «А вот эту знаешь?» — «Да!» В общем, я выдала целый концерт. Затем мне начали давать разные задания: ухаживать за ранеными, бегать туда-сюда с поручениями. Так что я начала работать в медсанбате «на подхвате». В медсанбате решили, что такой ценный кадр в тыл отправлять они не будут, тем более что я немного отвлекала раненых своим пением, писала для них письма. На мое счастье, в медсанбате организовывались курсы санинструкторов, и меня зачислили на эти курсы. А раз меня зачислили на эти курсы, то я приняла присягу. Меня поставили на довольствие, выдали форму. То есть я стала полноправным солдатом. Когда я окончила эти курсы, мне присвоили звание младшего сержанта и направили в 109-й гвардейский стрелковый полк нашей 37-й гвардейской стрелковой Речицкой, дважды Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова [1-й степени] и Богдана Хмельницкого дивизии.[12 - Автор приводит наименование дивизии — одного из наиболее прославленных общевойсковых соединений всей Советской Армии на конец войны. К маю 1943 г. дивизия (сформированная в августе 1942 г. на базе 1-го Воздушно-десантного корпуса) именовалась 37-й гвардейской стрелковой Краснознаменной. Следует упомянуть о том, что свое первое отличие дивизия получила за бои в Сталинграде в составе 62-й армии (в частности, за оборону Сталинградского тракторного завода). (Прим. ред.)] Так я стала дочерью 109-го полка нашей дивизии. Это как раз был конец мая — начало июня 1943 года. И. Яворская выступает перед офицерами и солдатами 37-й гвардейской стрелковой Речицкой, дважды Краснознаменной орденов Суворова, Кутузова [1-й степени] и Богдана Хмельницкого дивизии Вскоре началась Курская битва, которая стала моим боевым крещением. Что можно рассказать об этой битве? Я не могу описать эту битву, это надо было видеть и пережить. Иногда, вспоминая ее, я даже не представляю, как мы все это могли вынести. Сейчас это кажется сном или каким-то кино. А тогда было единое стремление — победить. Было стремление выполнить свой долг, сделать что-то нужное для победы. Много было боевых эпизодов. Я вытаскивала с поля боя раненых. На себе тащить их я, конечно, не могла и тащила их волоком на плащ-палатке. Я стелила плащ-палатку рядом с раненым, и если он был в сознании и мог двигаться, то он сам на нее ложился. Я брала угол плащ-палатки, наматывала его на запястье руки, становилась на четвереньки и волоком тащила раненого за собой. Где можно было подняться, я поднималась и пятилась, волокла плащ-палатку с раненым задом наперед. Если раненый был без сознания, то я так же стелила плащ-палатку рядом с ним и накатывала его на нее, как бревнышко катят. Затем я подползала под плащ-палатку, клала угол себе на плечо и ползла по пересеченной местности на четвереньках. С собой я все время носила автомат и санитарную сумку. В санитарной сумке я носила бинты и шины — на тот случай, если видно, что перелом. У меня было много стерильных пакетов. Моя задача была остановить кровотечение и вытащить раненых с поля боя. Затем я собирала раненых в блиндаже, и, пока ждали транспорт, я им делала противостолбнячные прививки. Каску я в бою никогда не носила. Носила пилотку или косынку цвета хаки. Косынка все-таки удобнее, пилотка слетала постоянно. Санитарную повязку с красным крестом я не всегда носила — это все-таки больше для кино, а на войне не до этого было. Там ведь было так, что после боя я была вся в крови раненых — и руки, и гимнастерка — всё. Потому что при перевязке легочных ранений, ранений в брюшную полость раненых надо оборачивать бинтами, надо к ним прижиматься — конечно, запачкаешься. У меня есть стихотворение «Прости», написанное как раз в 1943 году, описывающее, как я тащила раненого, но не донесла: С рассветом разгорелся бой, Жестокий, яростный и злой, За овладение высоткой. Казалось, будет он коротким. Но холм, что справа сер и хмур, Плюет свинцом из амбразур, Огнем прижал к земле ребят, А я опять ползу назад. В края вцепившись мертвой хваткой, Тащу бойца на плащ-палатке. С высот прямой наводкой бьют, Снаряды рвутся там и тут, Сжимает голову в тиски, А воздух рвется на куски. «Ты потерпи, дружок, постой. Вон там кустарник есть густой. Мы отдохнем — и снова в путь, Еще немножечко, чуть-чуть. Лесок уж близок. Ну, вперед!» Ах, как он, гад, прицельно бьет! Полны песком глаза и рот. И все-таки вперед, вперед! Я знаю хорошо маршрут… «Послушай, как тебя зовут? Эй, эй, солдат! Ты не молчи, А коль нет мочи, то кричи. Ну, хочешь, покричим вдвоем? Мы скоро, скоро доползем. Я знаю: больно, дорогой, Но хоть на миг глаза открой. Эй, эй, солдат! Ну, что же ты?» Не дышит. Тонкие черты Застыли. В пальцах горсть земли. «Прости, родной! Не доползли…» Я начала писать стихи как раз с того момента, когда попала в экстремальную ситуацию, когда война меня захватила. Первые свои стихи я написала еще до начала Курской битвы, когда мы выдвигались к фронту. Это было еще зимой. Вокруг огромные сугробы, ни одной целой деревни. Все разбито, сожжено, одни печные трубы торчат. Мы неделями не видели крыши над головой. И вдруг мы набрели на уцелевший хуторок, и солдаты кинулись туда отогреться. Выставили часовых и набились в эти хаты, как сельди в бочку. В хате повалились на пол вповалку, где и как только можно. Каждый сантиметр был занят лежащим солдатом. А бабульке, хозяйке этой хаты, даже места на печке не осталось. Я смотрела с какой-то жалостью и страхом, как она, эта бабушка, почти всю ночь простояла перед образами в молитве. И это впечатление было настолько сильным, что я написала стихотворение «Молитва», которое положило начало моей первой фронтовой тетради, моему дневнику в стихах. Я не вела дневник как таковой, не записывала событий в хронологическом порядке. В этот дневник я в стихотворной форме записывала только то, что меня тронуло и поразило до глубины души. Снега, снега, а за снегами, Там, где поземка белая метет, Старушка с грустными глазами И день и ночь сыночка ждет. Горит лампадка у иконы, И как от века на святой Руси Кладет глубокие поклоны И шепчет: «Господи, спаси!» А за окном бушует ветер И воет, воет, как голодный пес. Остался сын последний, третий, Молись, чтобы Господь пронес. Если еще говорить о быте на фронте, то к нам достаточно часто приезжала баня — огромная палатка, рядом с которой ставили «вошебойку» — дезкамеру. В палатке-бане было три отделения — два маленьких и одно большое. В первом отделении солдаты раздевались, я все их обмундирование сгребала и относила в «вошебойку». В большом отделении солдаты мылись, а в маленьком отделении с другой стороны солдатам выдавали новое, чистое обмундирование. С этой баней к нам приезжали санитары и санитарки, так что мне было легко — я там только помогала. Помимо этих специальных банно-прачечных отрядов были пекарские отряды и прочие специализированные части. В Курской битве мы были на северном фасе, наступали в районе Дмитра-Орловского. Очень много было раненых, не говоря уже об убитых. Но самое страшное было, когда приходилось обрабатывать обгоревших танкистов. Это было страшнее всего, потому что комбинезоны с них снимались вместе с кожей. Все это сгорало вместе, слипалось. Это были такие ужасные раны, такая боль, что я не представляю, как это можно пережить. После этого мы наступали на Украине, форсировали Днепр. Все то же самое: раненые, убитые, очень тяжелые бои. Мы форсировали Днепр севернее Киева, а затем резко повернули на Белоруссию. Там мы стали частью 1-го Белорусского фронта под командованием Рокоссовского, а нашей 65-й армией командовал Павел Иванович Батов. Потом 1-м Белорусским начал командовать Жуков, а мы остались в ведении Рокоссовского на 2-м Белорусском. Командир нашей дивизии при ее основании был Жолудев, затем его отправили на повышение.[13 - Герой Советского Союза генерал-майор Виктор Григорьевич Жолудев был назначен командиром 35-го стрелкового корпуса. Погиб в бою 21 июля 1944 года в районе г. Волковыск. (Прим. ред.)] Затем дивизией командовал Ушаков, затем, очень непродолжительное время, Морозов.[14 - На самом деле полковник (со 2 ноября 1944 г. — генерал-майор) Василий Лаврентьевич Морозов командовал дивизией довольно длительное время: с 30 апреля по 15 ноября 1944 г. (Прим. ред.)] После него почти до конца войны, до своей геройской гибели под Данцигом, нашей дивизией командовал первый в Красной Армии узбекский генерал Сабир Рахимов. В Великую Отечественную войну он был единственным генералом из узбекского народа. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Итак, наша дивизия прошла всю Белоруссию. Это самая многострадальная республика, понесшая страшные потери в населении и наиболее разрушенная в Отечественную войну. В Белоруссии был один эпизод, который мне запомнился на всю жизнь. Это было в районе деревень Азаричи и Дерть. Наше боевое охранение утром обнаружило, что немецких постов перед нами нет, и вся дивизия двинулась вперед, не встречая сопротивления противника. Мы шли вперед по замерзшим болотам и по мачтовым сосновым лесам. Вдруг наткнулись на густую колючую проволоку на замерзшем болоте. Проволока была натянута прямо между деревьями, и большой участок этого болота был ею огорожен. Когда мы подошли, то увидели, что там ни бараков, ни землянок, ничего не было: просто на голом промерзшем болоте валяются люди, — и сторожевые вышки вокруг. Это были не военнопленные. Там были мирные люди — старики, дети, женщины. Там были и поляки, и болгары, и русские, и украинцы — в общем, это были славяне. К тому моменту, как мы туда подошли, половина из них была уже мертва. Я, как санинструктор, работала при эвакуации выживших узников. Потом, когда разобрались, выяснилось, что все они были специально заражены тифом для того, чтобы инициировать эпидемию тифа в нашей регулярной армии. И действительно, в тех частях, что соприкасались с этим лагерем, вспыхнул тиф. Заболела тифом и я, потому что я этих несчастных и поднимала с земли, и осматривала, и к себе прижимала, и таскала на себе. Вот такие злодейства чинили фашисты. Им было недостаточно убивать нас самолетами, танками, бомбами, пулями и снарядами. Все им мало было! Почти что бактериологическое оружие применили они против нас. Вот такое было в Белоруссии. В тифозном госпитале меня остригли наголо, и поэтому на фотографиях после госпиталя я выгляжу скорее мальчиком, нежели девушкой. Обычно я носила короткие волосы, ниже уха. Там не до косичек было. И. Яворская крайняя справа. Подстрижена под мальчика после перенесенного тифа Там же, в Белоруссии, я видела вблизи атаку конников. Их пускали на отступающего, бегущего противника. Это была страшная атака. Они же профессиональные кавалеристы, рубят головы сплеча, как лозу. Это выглядело настолько страшно, что потрясло меня до глубины души. Конница настигает бегущих немцев, рубит всех направо и налево. Голова отлетает и катится, как футбольный мяч, вперед, а тело еще по инерции пробегает несколько шагов вслед за собственной катящейся головой и только потом падает. Я была в таком шоке, что даже долго не могла подняться после этого. Я как лежала, опершись о бруствер в окопе, так и окаменела надолго от такой картины… Еще у меня не выходит из памяти один раненый солдат, чьего имени я не знаю. Да у многих других раненых я тоже не знаю имен, потому что иной раз его спросишь, как зовут, а он уже и сказать ничего не может. Я обычно работала так: сначала идет наша артподготовка, артиллерия бьет по первой траншее немцев, все наши сидят в окопах, уже готовые к атаке. Потом командуют атаку, огонь переносят на вторую линию обороны, и наши солдаты бегут вперед. Я продолжаю сидеть в окопе и по ориентирам (кустикам, столбам каким-то) пытаюсь запомнить, где наши солдаты падают. Это чтобы мне не впустую ползать по полю боя, а уже целенаправленно их искать. Ползу, смотрю: убитый — значит, убитый, раненый — оказываю помощь. И вот мне запомнилась картина: подползаю, лежит раненый, еще живой, в шоке. Глаза навыкате, живот разорван, кишки валяются рядом с ним, и он окровавленными руками их вместе с землей их обратно себе в живот запихивает. И говорит: «Сестра, перевяжи!» Но я же прекрасно знаю, что через десять-пятнадцать минут наступит перитонит,[15 - Точнее, не «наступит», а начнет развиваться. До широкого внедрения антибиотиков в клиническую практику смерть от перитонита при проникающих ранениях в живот была практически неизбежной. (Прим. ред.)] и всё, смерть. Я точно знала, что помочь ему я уже не могла. Для проформы я его несколько раз бинтами обернула и говорю ему: «Лежи, я пошла за помощью». Но, разумеется, я к нему больше не вернулась. Я знала, что его уже никуда не дотащить и не спасти, что я просто потеряю время… Еще был случай зимой, когда снег был глубокий. Этот случай был скорее комическим. Я подползла к раненому: у него обе ноги были перебиты, встать он не может, а так в порядке, крепкий. Причем он был в годах, усатый украинец. Я расстелила плащ-палатку, он на нее заполз, и я его поволокла. А он таким матом все вокруг кроет! Я немного по-украински говорила и говорю ему: «Дяденька, что вы лаетесь?» Он в ответ: «Так я ж не на тебя, дитятко, я на Гитлера и всех фрицев». Я ему говорю: «Дяденька, не лайтесь, а то я вас брошу». — «Добре, не буду». И через две минуты опять четырнадцатиэтажным матом как начал снова! А мне и смешно, и тяжело, снег глубокий, я от смеха только силы теряю… В общем, вытащила я его, но за то время, что его тащила, наслушалась столько ругательств, что за всю жизнь, кажется, не слышала. Вообще много раз приходилось смотреть смерти в глаза, но мы все тогда были молодые, а это так сильно притупляло страх смерти! Каждому из нас казалось, что мы неуязвимые, что у нас все еще впереди, что все пули и снаряды нас не тронут, что они все достанутся другим. Потом мы освобождали Польшу, шли севернее Варшавы и вышли на Балтику. После этого была Восточная Пруссия, затем Померания, а Победу мы встретили в Ростоке. Там мы сковали сильные немецкие части, не давая им прорваться к Берлину. Так мы каким-то образом способствовали скорейшему взятию Берлина. Вот таким был боевой путь нашей дивизии. С осени 1944 года, когда мы были в Польше на Наревском плацдарме, я работала почтальоном дивизии. Там мы стояли в долгосрочной обороне, потому что дивизия была измотана и обескровлена предыдущими боями. Мы принимали пополнение и готовились к предстоящим боям. Трудность боев на Нареве была в том, что наш, восточный, берег был пологий, и там у Нарева была огромная пойма — ровная, как стол, и без какой-либо серьезной растительности. Западный берег был гористый, и по нему у немцев шла хорошая оборона: и минометы, и орудия на прямой наводке там стояли. Тем не менее мы сумели Нарев форсировать, занять небольшой плацдарм, закопались там и удерживали его. У немцев там была глубоко эшелонированная оборона, которую с ходу мы прорвать не смогли. Бои были непрекращающиеся, немцы постоянно шли в танковые атаки. По ночам нам присылали повозки — они довозили раненых до Нарева, затем на носилках, лодках или на руках по разбитому мосту мы их переправляли через Нарев, и на том берегу их забирала другая повозка. Мост был разбит, а понтонный мост был ночью полностью занят техникой, что шла на плацдарм. Пешком по разбитому мосту еще можно было как-то перебраться, но попытка перебираться с повозкой была чревата печальными последствиями. В одну ночь я переправляла раненых в медсанбат и после этого забежала на почту. Почта была во втором эшелоне дивизии, и я туда забежала просто повидаться со знакомыми девчонками — в батальоне я была единственная девушка, и поболтать на передовой мне было не с кем. В основном в нашей дивизии девушки были связистками, но были и снайперы. Это были специально обученные девушки после снайперских школ. Я знала, что такие девушки у нас есть, но не часто с ними пересекалась, мы все же в разных подразделениях служили. Мы, девчонки в нашей дивизии, знали друг друга в основном по именам, фамилии редко даже спрашивали. На почте девчонки на меня накинулись: «Ты сейчас обратно на плацдарм?» — «Да». — «Ой, как хорошо, тут Шурика (это был наш почтальон) тяжело ранило, вот его мешок с почтой, ты не отнесешь письма на плацдарм?» — «Давайте». После этого я направилась в землянку штаба дивизии. Там оказался только замполит дивизии Александр Макарович Смирнов. Он меня хорошо знал, потому что у нас была крепкая самодеятельность и я все время пела для бойцов в любые минуты отдыха. Смирнов удивился, почему я несу почту. Я объяснила, что Шурика ранило. Он посмотрел на меня и говорит: «Ну что же, девчонка ты шустрая, теперь ты будешь у нас почту носить. А с полком я договорюсь». Приказы в армии не обсуждаются, и таким образом с осени 1944 года я стала почтальоном дивизии. Об этом у меня тоже есть стихотворение. Вообще, работа почтальоном была тяжелой — хотя подумаешь, ха, почтальон! Было тяжело не только потому, что работа была сопряжена с риском, а и психологически было тяжело. Иногда приносишь мешок, все ребята тебя окружат, а ты уже видишь — стоит солдат и смотрит на тебя. Ему уже неделю нет письма, месяц нет письма, два месяца нет письма. И знаешь, что ему и в этот день ничего нет из дома. Вы себе не представляете, как это выглядит, когда он молча поворачивается и уходит. Его как бы нет, ему не пишут. Это убийственно! Еще так бывает: пришло письмо, а человека уже нет. Письмо еще шло, а его уже убило. Тогда отдаешь письмо в штаб дивизии — на письме обратный адрес есть. Штабные там вели учет, отправляли ответ обратно. Паре солдат я сама начала писать письма, чтобы просто поддержать ребят. Писала просто какое-то ласковое, дружеское письмо: «Не горюй, скоро войне конец, о тебе думают и помнят на Родине». Это было очень важно психологически — все ребята рвут из рук эти треугольники, конверты, и вдруг ему тоже письмо! На Наревском плацдарме я получила контузию. Я была хорошая наездница, любила ездить верхом. Я была верхом на лошади, и мы попали под артобстрел. Снаряд разорвался прямо перед лошадью, и мы с ней полетели назад кувырком. Лошадь меня под себя подмяла. У меня была контузия, сотрясение мозга и огромная гематома во все бедро плюс подвывих тазобедренного сустава. Меня вытащили из-под лошади в бессознательном состоянии. Из-за контузии и сотрясения мозга я долго ничего не слышала и не могла сказать, заикалась. А тут как раз немцы начали танковые контратаки против плацдарма. Я была нетранспортабельна. Как фельдшер сказал, из-за сотрясения мозга. Ногу подвигали, вроде нога цела — и ее оставили в покое. Вроде бы все прошло, но все время я чувствовала боль и дискомфорт. После войны мне пришлось ставить эндопротез. Второй раз я получила сильную контузию на подступах к Грауденцу и тоже долго ничего не слышала, не могла говорить. Изо рта и из ушей кровь шла. В Польше население к нам относилось нормально. Я возмущаюсь тем, что теперь поляки на нас в обиде, как на оккупантов. У нас один раз была такая ситуация, что мы шли маршем в Польше и пристяжная лошадь в упряжке сильно захромала. Так мы ночью в одной польской деревне остановились, постучались в первый попавшийся дом и попросили сменить лошадь. Поляк без возражений согласился поменять лошадь и забрать нашу, хромую. Утром, когда мы эту польскую лошадь разглядели как следует, все покатились от смеха — такой маленькой кобылы давно не приходилось видеть. Ребята мне сказали: «Ну, это будет твоя лошадь». Я ее назвала Галочкой и долго ездила на ней верхом. В гостях мы тоже часто у поляков останавливались, они нас кормили, угощали. Я чуть-чуть говорила по-польски, так что мне было легче, чем остальным. Уже в Восточной Пруссии мы штурмовали город-крепость Грауденц. Это был город с настоящими крепостными стенами, как их показывают в кино. Одной стороной город примыкал к Висле, а с остальных сторон он был окружен огромными стенами с наглухо запертыми воротами. Типичная восточнопрусская крепость. У нас там были очень продолжительные и упорные бои, потому что в крепости был крепкий гарнизон с огромным количеством боеприпасов, продовольствия, а река у них была под боком, так что в воде у них тоже не было недостатка. Поэтому бои длились долго и были очень жестокими. Однажды под Грауденцом получилось так: я, как санинструктор, решила для солдат организовать баню, так как мы все равно остановились перед этой крепостью. В подвале у нас сидели пленные немцы, я их оттуда вытащила и заставила работать: они у меня рубили дрова, таскали воду, грели ее и так далее. Баня получилась на славу. Из медсанбата к нам в полк как раз приехала фельдшер Нина. Солдаты все помылись, а мы ждали своей очереди. Я знала, что в тот вечер к городу в поиск ушла группа наших разведчиков. Когда все солдаты помылись, мы с Ниной вдвоем залезли сами в баню помыться — других женщин в полку не было. Это было уже поздно вечером, почти ночью. Только мы устроились, как раздался неистовый стук в дверь: «Что вы там сидите?! Там наших ребят поубивало, а вы тут сидите!» А мы с Ниной там расслабились, решили помыться как следует. Боже мой! На мокрое тело гимнастерки, сапоги натянули, а там уже повозка нас ждет, мы на нее санитарные сумки побросали, уже на ходу в нее запрыгнули, и вперед. Мы не знали, где, что случилось, сколько человек ранено. По дороге старшина, что нас сопровождал в повозке, рассказал нам, что наши ребята-разведчики в поиске нарвались на минное поле, мина взорвалась. Лейтенанту, что командовал группой, оторвало ногу, солдата, что шел за ним, ранило, но он сумел добраться до нашего боевого охранения и сообщил примерные координаты — это за переездом. Что за переезд? Там, очевидно, была какая-то узловая станция, потому что было очень много железнодорожных путей. И мы с Ниной вдвоем всю ночь там бродили (как выяснилось потом, по минному полю), искали раненого лейтенанта. Все-таки мы нашли бойца, который тащил этого лейтенанта. Ногу ему он перетянул туго брючным ремнем, остановил кровотечение. Мы первую помощь оказали, дотащили его до боевого охранения, положили на повозку и отправили в тыл. Вот такая страшная ночь. Бесконечные осветительные ракеты, надо было все время ложиться. А ракета же на парашютике, она медленно спускается. Свет от нее был белый-белый, совсем неестественный. Погасла ракета — мы перебежками вперед. «Ба-бах!» — следующая взлетела, опять лежать надо… И еще очень часто вспоминаются трассирующие очереди в ночи. Пули светятся, и когда они летят из пулемета или автомата, выглядит, как будто кто-то бусы светящиеся в темноте нанизывает. Выглядит очень красиво, но попасть под такую очередь — смертельно. Уже в Польше погиб разведчик Витя Филатов. Я никогда его не забуду, такой парень прекрасный был, москвич! Они оба с моим будущим мужем были рослыми парнями и в нашей самодеятельности прекрасно танцевали степ. Они и вальс, и польку танцевали с чечеткой… Они ушли в поиск, взяли «языка», но на обратном пути нарвались на засаду. Витя Филатов остался прикрывать отход группы на нейтралке и там и погиб. На следующую ночь ребята с большим трудом и риском вытащили его тело с нейтралки, и я помню, как мы его хоронили у польского костела. Мы теряли много ребят. Я судила об этом по нашей агитбригаде, по нашей самодеятельности. Мы же не постоянно действовали как агитбригада, но как только какая-то передышка, нас сразу вызывали в политотдел дивизии, сколачивали бригаду, и мы отправлялись с концертами по подразделениям нашей дивизии. Иногда и к соседям с концертами приезжали. Очень хорошая у нас была в дивизии самодеятельность. Иной раз соберемся в политотделе, и смотришь — этот не вернулся, ранен, тот не пришел — погиб… Так что мы теряли многих своих друзей. На фотографии, где стоит мой будущий муж, видно, что разведчики одеты кто в чем. Сашка у них был во взводе, так он все в немецкой шинели ходил. Еще один стоит в камуфляжных штанах СС — кого захватывали, того они и раздевали. Конечно, все это не по уставу, но разведчикам все можно было, начальство смотрело на эти вольности сквозь пальцы. Разведвзвод дивизионной разведроты 37-й гвардейской дивизии. Солдаты одеты в самое разнообразное обмундирование, включая немецкие шинели, и вооружены как нашим, так и трофейным оружием С обмундированием была отдельная история. У нас же стрелковый полк, и до нас женское обмундирование просто не доходило. Может быть, в ротах связи было какое-то специальное обмундирование, но я же среди мужиков, и мне выдали все солдатское. Я помню, что ватные штаны, которые мне выдали зимой, мне были страшно велики. Я в них провалилась, как в комбинезон, и узкий брючный ремень этих штанов у меня был выше груди, я его под мышками затягивала. Поверх этого надевала гимнастерку и на талии затягивала обычный широкий ремень. Кальсоны с завязочками, белая рубашка с завязочками — ни о каком женском обмундировании и речи не было. Но поскольку мне тогда было 16–17 лет и пофорсить перед другими хотелось, я у старшины всегда выпрашивала гимнастерку самого маленького размера, чтобы носить, и еще одну гимнастерку самого большого размера. Я всю жизнь с детства была девочка мастеровая, и из этой большой гимнастерки на руках я себе спокойно шила юбку. А во втором эшелоне дивизии, там, где медсанбат, почта, авторота и все прочие вспомогательные службы, была и швейная мастерская, и сапожная мастерская. В сапожной мастерской сидел такой дядя Вася, усатый, уже пожилой солдат. Так он по моей ноге (35-го размера) выстругал деревянную колодочку и сшил мне сапоги. Тогда очень модно было шить сапоги из плащ-палаток. Такие зеленые сапожки, очень легкие, у меня тоже были. Название «Джимми» для таких сапог появилось, по-моему, позже, — я их называла просто сапожками. В конце войны всем женщинам стали выдавать гимнастерки и юбки. На фотографии 1944 года я в кубанке — ее я сама себе сшила. Зимой нам выдали рукавицы на меху: я их вывернула, а внутри такой белый смушковый мех! Изумительно красивый мех, и мне было просто жалко его использовать просто в рукавицах. Я аккуратно бритвой распорола их и сама, тоже на руках, сшила себе кубанку. Верх сделала красный — раздобыла откуда-то кусок красной ткани. Приделала к кубанке звездочку — и все на меня заглядывались, когда я мимо проходила. И. Яворская в кубанке, сшитой из меховых рукавичек На Наревском плацдарме в декабре 1944 года у нас был большой концерт на День конституции. Я пела на этом концерте, как всегда. Баянистом у нас был Саша Кузнецов, москвич. Он не был профессиональным баянистом, но у него был абсолютный слух. Он мог подобрать любую мелодию на слух. Его баян звучал как орган. Он мне аккомпанировал. Комдив, генерал Сабир Рахимов, присутствовал на этом концерте. Потом он подошел к нашему капитану Ляшкову, что отвечал за нашу агитбригаду, и говорит: «Слушайте, капитан, у вас всего одна девушка поет, и прекрасно поет». Я этот разговор слышала. А потом Рахимов и говорит: «Но посмотрите, как она одета!» А я была как раз в самодельной юбке, гимнастерке, с простым солдатским ремнем. Потом Рахимов сказал: «Я отдам распоряжение в швейную мастерскую, а вы проследите, чтобы форма была по размеру». И мне из офицерского сукна (не знаю, шевиота или еще какого) сшили юбку и китель — с окантовкой, с золотыми пуговицами, по всем правилам! Юбка, конечно, получилась неудачная, потому что портные-то привыкли на мужчин шить форму. А китель получился хорошим. После войны я привезла эту форму домой. Долгое время она у меня просто лежала, а потом она мне понадобилась на концерт самодеятельности: я заведовала самодеятельностью в клубе железнодорожников, и мы ставили какой-то спектакль. Я вытащила китель и юбку — и не влезла в них! Значит, я после войны еще росла. Война закончилась в мае, а только в августе 1945 года мне исполнилось восемнадцать лет… Мы очень любили нашего политрука, Александра Макаровича Смирнова. Это был удивительно обаятельный человек. У него никогда не сходила с лица улыбка, он никогда не орал командным голосом, не приказывал. Он всегда обращался ко всем: «Послушай, миленький…» Вот так он говорил с солдатами. Он погиб вместе с генералом Рахимовым на НП дивизии под Данцигом. Наше наступление должно было вот-вот начаться — и прямое попадание снаряда в НП дивизии. Все командование дивизии выдвинулось на передовую, а блиндаж саперы не успели построить, и НП был просто в окопе. Всех накрыло: генерала Рахимова, замполита Смирнова, начальника связи полковника Голованя, начальника артиллерии полковника Руденко — все они там были. Погибли все, кроме Руденко, которому оторвало ногу. Замполита Смирнова разорвало на куски — когда его останки к нам привезли в плащ-палатке, то нам пришлось по кускам его останки прикручивать к доске, чтобы хоть как-то форму надеть на него и в гроб положить. Сразу все командование вышло из строя перед самым наступлением, которое все же состоялось, несмотря ни на что, — все уже было готово. Со смершевцами у меня были стычки — я ведь пришла из ниоткуда, хотя была совсем девчонкой пятнадцати лет. Поэтому меня неоднократно вызывали на допросы в Смерш. Причем спрашивали одно и то же по десять раз. На каждой странице протокола допроса расписываешься, и на следующий раз опять то же самое! Я им говорю: «Так я же уже говорила вам!» — «Нет, вы повторите снова». Так повторялось много раз, пока они не сделали запрос в Липецк, куда к родне уехала моя мама. В Воронеж ей возвращаться было некуда и незачем — никого там не осталось, а маме надо было как-то выживать с моей младшей сестренкой. На допросе я сказала смершевцам, что моя мама должна быть в Липецке. Они, очевидно, сделали туда запрос, а там мама уже работала диктором на радио в ночную смену (мама заканчивала театральный институт, и у нее была прекрасная дикция) и руководила самодеятельностью в Липецкой высшей офицерской летно-тактической школе. После наведения справок о моей маме смершевцы оставили меня в покое. Не скажу, чтобы они меня оскорбляли или били — просто нудно, настойчиво спрашивали одно и то же, фиксировали одно и то же. Мой муж родился в русской семье в Узбекистане. Он был призван в 1939 году и учился в Саратовском училище, когда началась война. Его послали на фронт, в 1941 году он попал в окружение, затем в плен, но с группой товарищей бежал из плена. В Бобруйской области он примкнул к партизанам. Партизанский отряд, в котором был мой муж, соединился с нашей дивизией в декабре 1943 года, и бывшие партизаны влились в ее ряды. У моего мужа и документы об участии в партизанском движении, и рекомендации, и, несмотря на это, его в Смерш на допросы таскали. После войны мой муж так и не вступил в коммунистическую партию. Я его спрашивала: «Почему?» Он отвечал: «Ты что, не знаешь? Я в плену был, а это печать на всю жизнь». Я сама не распространялась о том, что была на оккупированной территории и что побывала в концлагере. В анкетах этого я не указывала, да никто особо и не интересовался, так как из Воронежа я уехала с мужем на его родину, в Узбекистан. На фронте ко мне мужчины приставали: и душить пытались, и стрелять, и все, что угодно. Но я царапучая очень, со школы всегда носила длинные ногти, и ко мне не подходи! А вообще — стоят солдаты, и появляется женщина — сразу свист и крики: «Рама! Воздух!» Люди же на фронте были очень разные. Некоторые считали меня будто своей младшей сестренкой. Иногда видишь — идут разведчики с задания, один шарит в кармане что-то и достает кусочек сахара, весь обсыпанный махоркой, но он этот сахар мне оставил специально. Иной цветок красивый подарит. Но люди разные, и отношение было очень разное. Был случай, что при ребятах один капитан меня назвал некрасиво, так солдаты его избили, не посмотрели, что он офицер. Фронтовые свадьбы у нас были, и многие офицеры жили с женщинами. Особенно старшие офицеры имели полевых жен. Я с ними нормально общалась. Я считаю, что каждый сам себе хозяин и сам выбирает себе свой путь. Все знали, кто с кем живет, но я считала это их личным делом, кто с кем живет и как они распорядятся своей жизнью после войны. Мой муж начал за мной ухаживать уже на фронте. Нас сблизила самодеятельность, потому что он все время был в разведке, а я то в полку, то дивизионным почтальоном работала. И другие офицеры, и солдаты тоже ухаживали — все было… Сейчас, по прошествии многих лет, многие эпизоды, казавшиеся тогда незначительными, наполняются смыслом, и хотя никакого особого героизма в них нет, понимаешь, что это было выполнение солдатского долга. Хотя я себя особой героиней не считаю. За бесперебойную доставку почты на плацдарм меня наградили медалью «За отвагу». За вынос раненых с поля боя я получила медаль «За боевые заслуги». Это две самые простые, дорогие и честные солдатские награды, с моей точки зрения. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) КУНИЦИНА Нина Ивановна Меня зовут Нина Ивановна, девичья фамилия Зинченко. Я родилась в 1923 году в Сибири: Красноярский край, город Иланск. У меня два брата были летчиками, но они погибли во время войны. Когда началась война, мне было 19 лет, я училась на курсах, была комсомолка, активистка. Училась в аэроклубе, прыгала с парашютом. Мы, девушки, мечтали попасть в летное училище, но в то время девушек прекратили брать. Нам сказали: «Не волнуйтесь, летчиками не будете, замужем за летчиками будете!» Вместо летного училища меня послали на курсы бухгалтеров. Но чтобы не отдаляться от авиации, мы пошли на парашютное отделение. У меня пять парашютных прыжков, и значок у меня был, но, когда я лежала в госпитале после ранения, во время бомбежки все документы пропали. Когда началась война, мы, шестеро девушек, добровольно подали заявление, чтобы нас взяли на фронт. В военкомате я попросила: «Ближе к авиации — только меня в десантные войска не надо». Этого я немножко боялась. Но меня направили в находящуюся в Красноярске школу ШМАС — младших авиаспециалистов. Нас там обучали месяца три: заряжать авиапушки, пулеметы, чистить их. Мы их на себе таскали, а авиапушки очень тяжелые. Когда мы эту школу ШМАС окончили, нас сразу послали на фронт: под Сталинград, в Среднюю Ахтубу. Из Красноярска, из этой школы, нас перевозили под Сталинград на пассажирском «Дугласе». По пути нас обстреляли, но, к счастью, все обошлось благополучно. И вот нас привезли в Среднюю Ахтубу как пополнение. Там стоял 15-й авиаполк, и там мы начали служить. На фронте были всякие катавасии. Были обстрелы, когда самолеты штурмовали наш аэродром — тогда, конечно, многих ранило, были убитые. А мы молоденькие девушки, патриотки, — мы этих раненых тащили в окопы и, пока самолеты не уходили, сами ложились сверху. Жизнь летчиков была важнее! О нас даже в газете написали. Еще был момент во время войны, уже в другом полку: не под Сталинградом, а где-то на Кубани. Мы были закреплены за самолетами, и я обслуживала «свой» самолет. И вот у моего командира во время воздушного боя пушка не стреляет. Хорошо, что этот летчик жив остался! Он доложил командиру, что у него пушка не стреляла по вине младшего авиаспециалиста — так мы назывались. Раз мы заряжали, значит, наша вина. Ну и всё! Меня сразу туда, сюда… Командир полка перед строем объявил: «под трибунал». Я жутко переживала! К счастью, дня через два всё разъяснилось. Инженер, начальник над младшими специалистами, оружейниками, все обдумал и доказал, что здесь нет вины оружейника. Во время воздушного боя самолет крутит так-сяк, и эта лента перекосилась и застряла. На этом самолете все разбирали, смотрели — и так оно и было, что лента застряла. Короче говоря, меня оправдали. Я ему была очень благодарна. И таких перипетий было много. Нам, девушкам, было очень трудно, особенно тем девушкам, которые вели себя очень строго, сохраняли свою девственность. Тем девушкам, которые вели себя по-другому, им было легче. Они в наряд не ходили, были на легкой работе. Потому что они с командирами дело имели. Одна у нас даже с генералом, с командиром дивизии, жила. Она была на первом счету, красавица. А мы, наоборот, себя вели, как тогда было принято. Я всегда на собраниях выступала: «Девки, не позорьте нас. Если одна позволяет…» Даже был такой случай: мы одну из наших били, бросались в нее сапогами. Она жила «туда-сюда». Мы говорим: «Ты делаешь это, а на нас на всех пятно ложится!» В то время было такое воспитание — строго сохранять девственность. Той девушке вся эта атмосфера на психику повлияла, и ее отправили домой… А почему еще многие девушки этим занимались? Потому что забеременела — и домой отправляют. А мы, мол, на фронте, дуры. Но мы были не дуры, а патриотки. Все равно я не жалела! — Прессинг был постоянный? — Нам, девушкам, всем так доставалось. Молодые ребята, и изо дня в день такая напряженка. Спать отдельно могли только на некоторых аэродромах, где были отдельные землянки для нас, девушек. А так общие нары. Лежат, раздвинь их и ложись, и начинается борьба с руками… Мы прощали: что делать, физиологические потребности. Но нам доставалось… Мне моя родная мамочка писала: «Доченька, миленькая, твои подружки поприехали домой, деток родят, а ты чего там остаешься? Я тебя не буду ругать за ребеночка». Много было таких писем. А я нет, я патриотка, разве можно? Раньше, в то время, большинство таких было, у нас было более строгое воспитание. — Те, кто сдавался, они были старше или вашего возраста? — Разного возраста. Может быть, на год старше, почти одногодки. Самое большее на три года. Одна живет в Москве — Зина Цветкова, мы с ней не общаемся, она со всеми жила. Мне с ней не хотелось продолжать знакомство. Для них была совершенно другая жизнь: то сделай, то напиши, то подпиши. А мы день вкалываем, самолеты обслуживаем — и ночью с винтовочкой, по 4 часа подежурь! — Много у вас уехало по беременности? — Да. Девушек в полку было немного: человек по 16–18, не больше, — потом новых прислали. И за все время человек шесть уехало. Плюс до конца войны Лида вышла замуж по-нормальному и я. Остальные устраивались, кто как мог. Наша жизнь была тяжелая, очень трудная. Больше всего мы переживали за летчиков. Говорили, их жизнь стране нужна. Они пользу приносят, убивают фашистов. А наша… — По нормам вам полагалось женское белье? В чем вообще ходили? — Всё давали мужское. Кальсоны: что тут — пуговицы, и все. Так мы сюда пришивали бинты, чтобы затянуть можно было. Для безопасности, а то пуговицы легко открыть. Остальное все мужское носили. Не помню, давали нам юбки или нет. Но давали сапоги, шинели, шапки. — Лифчики сами шили или вообще не носили? — Этого у нас и не было. Из чего там шить? Не из чего! Самое трудное, когда критические дни. Ведь такая обстановка — все общее. Нам медики помогали, давали нам вату. — В это время не освобождали? — Нет. Так же в караул и обслуживать самолеты. — При всем при этом после войны отношение к женщинам, которые были на фронте… — Плохое. «Была на фронте, фронтовичка». — Сколько примерно лет после войны такое продолжалось? — Лет десять так было. Много зависело от прессы, как это преподносят. Потом, когда стали писать в журналах, газетах, как было трудно женщинам на войне, сколько летчиц-женщин было, их заслуги — тогда изменилось отношение. А то только с плохой стороны обрисовывали! — От чего это шло, от зависти или действительно от поведения? — Тех, кто раньше уехал, когда мы остались, — их тоже осуждали. Затрудняюсь объяснить почему, не знаю. — Не было желания найти постоянного покровителя с большими звездами? — Был такой момент: все спят и эта самая москвичка Зина, которая жила с генералом, будит меня: «Вставай, вставай!» Она приехала со своим генералом, командиром дивизии, и с начальником штаба. «Вставай, поехали!» Я говорю: «Отстань, ты что, с ума сошла?!» — «Поехали, дура! Война закончится, ты машину в глаза не увидишь. А тут будешь на машине ездить, тебя будут возить». Я говорю: «Отстань!» Мы друг друга по лицу били, но я так и не поехала. Но никаких эксцессов не было, обошлось нормально. — Жили сегодняшним днем или строили планы на будущее? — Нет, планов на будущее не строили. Как-то так жили, чтобы все было честно, справедливо, — а что там дальше будет в жизни, бог ее знает. Было мало надежды, что война закончится, об этом мало думали. Никто нам про это не говорил. Хотя политруки были. — Что было из радостей? На танцы ходили, это было приятно? — Эго разнообразие, это давало стимул. Но это редко было! Где-то позволялось, но бывала такая обстановка, что и обстрелы могли быть ночью. Так что редко было. — Если бы сейчас вернуть молодость, вы бы так же пошли или нет? — Да. Такую же свою линию и продолжала бы. Если знать, что все благополучно закончится, я бы пошла на фронт. Тогда не было надежды на жизнь, а если бы была надежда, то согласилась бы пойти. Но я не сожалею, что вела правильный образ жизни. — Вам в принципе полагалось 100 граммов? — Мы не пили. Нам табак полагался, и мы его меняли. — На сахар? — Сейчас не помню. Не пили, не курили. Некоторые курили, а пить — нет, этого не было. Ну, нам по 20 лет было — в то время питьем мы не увлекались. — Когда вы с мужем познакомились? — На Кубани. И здесь тоже был интересный случай. Девушкам, которые вели себя прилично, нам было очень трудно — много было домогательств. Мы ребятам сочувствовали, конечно. Молодые ребята, такая у них физиологическая потребность, поэтому мы прощали все: никаких строгостей, никому не ябедничали. И вот был такой случай. Начальник штаба, подполковник, подходит ко мне: «Командир приказал вечером после ужина в такой-то час явиться», — вроде он будет мне какое-то задание давать. Говорю: «Есть, товарищ подполковник!» Наша служба такая и была. Но я уже была настороже. Он жил с командиром дивизии, они вдвоем в одной земляночке жили. И вечером, после ужина, командир ушел — создал ему условия. Я вошла к нему: «По вашему приказанию явилась». Смотрю, он подошел и дверь закрыл на крючок. Меня это еще более насторожило. И когда уже начались физические действия, я сопротивлялась, сколько было сил. Бог есть на белом свете, он меня спас. Подполковник устал, утомился — и я в это время как сиганула, выскочила на улицу. Тут же было наше общежитие. В летном общежитии летчики спят в ряд: раздвинешь и ложишься. Без конца лезли — но вот так мы жили. А что делать? В такой ситуации было очень трудно… Я должна была идти ночью в наряд, а там был парень, нацмен. И он меня не разбудил, не позвал, мои часы сам отстоял. Он видел, что я выскочила как бешеная оттуда. После этого случая начальник штаба мне еще раз назначал явиться. Но я туда не явилась — а тут бомбежка началась, и его ранило. Тогда много было раненых. Когда прибежали и сказали, что ранен начальник штаба нашего полка, я перекрестилась. И тогда меня особый отдел начал таскать. Мои подружки потом доказывали, что действительно он меня вызывал, я страдала из-за него. Думаю: «Хоть не будет меня преследовать». В конце войны на встрече однополчан он встал на колени, просил прощения, просил забыть это дело. Он был намного старше меня и потом умер. Потом был еще один момент — и тоже это начальник был. Была схватка, и он, чтобы меня запугать, выстрелил в чугун, какие у нас стояли в землянках, где мы жили. Я не испугалась, думаю: «Мне страшней, когда моих сил не хватит». Я снова вырвалась, была зима, я на улицу выскочила в одной гимнастерочке. Стою, плачу в уголочке. И тут Виктор Александрович. У нас тогда только слегка нежные отношения были. Он, видно, услышал, вынес мне телогрейку, на меня набросил — и сразу убежал. Потому что могут и его… «Что ты, мол, ее защищаешь, это их дело!» С тех пор я перед ним таяла. Никто не выскочил, а он выскочил. Короче говоря, так у нас симпатия началась. У нас дружба была воздушная, легкая, не то что сейчас — сразу в постель. Мы танцевали, когда танцы были, в трудные моменты помогали друг другу. Условия очень трудные, сложные. Я его, как мужчину, понимаю, но говорю: «Нет, пока нет. Женишься, тогда хоть ложкой хлебай, а сейчас ни в коем случае». Такие строгие условия ему поставила! У летчиков был ужин, и во время ужина он летчикам объявил, что женится. И вот они вечером приходят с ужина и меня поздравляют. А мне он ничего не говорил! Когда они меня поздравлять стали, я поняла, что он согласен. Ну а я раз полюбила — что же я буду отказываться? Короче говоря, условия он мои выполнил. Мы поженились 11 апреля 1945 года: летчики нам устроили свадьбу в столовой. Хотя даже перед женитьбой ему многие говорили: «Ты чего на ней женишься, я с ней был, другой с ней был». Они так говорили потому, что не получили ни шиша! А он молодец, не обратил на это внимания. На фронте я всегда была Зинченко, почти до конца войны. Потом после войны мы были в городе Шауляе, там расписались, зарегистрировались, и только когда мы официально оформили свой брак, тогда я поменяла фамилию. — Когда вы поженились, стало легче? — Конечно. Я обрела статус, защиту. Нам создали условия — ширмой отделяли. — Как провожать любимого летчика на боевые вылеты? — Это очень трудно. Когда его сбили — это было столько переживаний, вообще немыслимо! — Когда закончилась война, как это воспринималось? — Это ночью объявили: мы все спали, и вдруг нам объявляют. Все выскочили на улицу, «ура» орали, кричали, уже спать не ложились. Обрадовались! — Демобилизовали вас скоро? — Нет. После этого мы еще служили, и только через полгода нас стали расформировать. К тому времени я уже была замужем, была с мужем. Он меня отправил в Москву — там у него были родители. И в Сибирь я с ним ездила. — К концу войны трофеи были? — Какие трофеи, откуда? Наоборот — свое теряли. Я во время бомбежки документы потеряла. Когда обстреливали, у меня немножко была рассечена бровь — такое, касательное ранение. Хорошо, что в бровь, а не в висок попали. — Награды у вас были? — У меня такие награды: орденов нет, но есть медаль «За боевые заслуги». — Какое в то время у вас было отношение к немцам? — Когда война закончилась, мы стояли в карауле и видели, как их на машинах везли и сгружали в землянки. Они там как бревна лежали, замороженные, мерзлые. Потому что кто их будет спасать, на кой черт они нужны? Лежали в землянке, как мерзлые дрова. Звери, враги! — Какое время года было самым тяжелым? — Естественно, зимой труднее. Холодно было, землянки сами отапливали. — С точки зрения работы на самолете что было самым тяжелым? — Для нас самым тяжелым было тащить пушку. Пулемет-то полегче, а пушка 70 с чем-то килограммов. А мы же сами тащим — кто нам будет помогать? — Куда ее тащить надо было? — На землю. Мы их на земле чистили, а потом прешь туда, ставишь. А технику некогда, он несколько самолетов обслуживал. У нас был старший техник, а мы были младшие авиаспециалисты. — Ленты снаряжали вы сами? — У нас были готовые патронные ленты. Мы только пушки и пулеметы устанавливали и чистили оружие. — Кормили как? — Летчиков кормили хорошо. Они того достойны были, заслуживали. А нам много тогда не требовалось, хватало. Не голодали: была похлебка, суп, каша. — Вы получали деньги? — Нет, никаких денег. У меня была только красноармейская книжка. — Денежный аттестат? — Этого у нас не было. У офицеров были. — В то время вы верили в Бога? — Сейчас стала верующая, после смерти моей доченьки стала верующей. Тогда, когда подполковника ранило, — это я просто невольно перекрестилась. — Домой что писали в письмах? — Я даже дневник вела, все подробно описывала. Потом мы его сожгли, это тяжелые воспоминания. Писала, что все хорошо, прекрасно, нормально. Только когда мама меня звала, чтобы я приехала насовсем, я писала: «Нет, мамочка, ты меня прости, я не могу. Я на собраниях выступаю и всех за это осуждаю». Я патриотка была! — Вы считаете, что женщины нужны на фронте? — Конечно! Мы же не только с вооружением работали — мы и помогали, и стирали, подворотнички подшивали. — Сейчас хотелось бы забыть то время? — Это невозможно забыть. — Война снится? — Нет. — Была ли война основным событием в жизни? — Нет! Самое важное — это семья, дети. Послевоенная жизнь важнее. (Интервью А. Драбкин, лит. обработка А. Драбкин, С. Анисимов) ТАБАЧНИКОВА Евгения Константиновна Я родилась в 1923 году в Ленинграде. Причем я ленинградка не знаю уже в каком поколении — все мои родители и бабушки из Ленинграда. Мама и папа умерли рано — мама в 1933-м, отец в 1935-м, и воспитывала нас бабушка: нас трое осталось, младше меня два брата. В школу я пошла уже подготовленной, потому что моя мама была преподавательницей. 2-й и 3-й классы я закончила за один год, поэтому окончила школу быстрее, чем все остальные. После окончания школы я сначала хотела на курсы поступить, а пока у меня был перерыв между школой и работой, я закончила РОККовские[16 - РОКК — Российское общество Красного Креста. Существует с 1879 г., когда в РОКК было преобразовано существующее с 1867 г. Общество попечения о раненых и больных воинах. (Прим. ред.)] курсы. Потом по знакомству меня устроили на работу на заводе имени Сталина (это сейчас Ленинградский металлический завод, ЛМЗ). Мы с подругой, Кочневой Александрой Васильевной, начали работать чертежницами-копировщицами на заводе в отделе главного технолога. Это было в январе 1940 года. До войны на производствах и в школах были учения — особенно часто перед самой войной. Я была в местной сандружине, и Саша Кочнева тоже в ней была. В 1940 году одного моего брата определили в детский дом, потому что бабушке уже было 55 лет: тяжело ей было уже, мальчики есть мальчики. В январе 1941 года второго брата тоже определили в тот же самый детский дом № 9 — он был на Театральной площади; не знаю, существует ли он там сейчас или нет. Летом 1941 года детский дом уехал на дачу в Васкелово, но старший брат убежал к бабушке домой. Рано утром 22 июня 1941 года мы с моей молодой соседкой по коммунальной квартире повезли его в Васкелово в детский дом. Там мы погуляли, потому что было воскресенье, выходной день, и о войне мы ничего не знали. Только вечером, когда пришли на станцию, мы вначале не поняли, что случилось — туча народа. Поезда не было очень долго, и когда вечером пришел поезд, то мы ехали на крыше. Как мы садились, один Бог только знает. Тут мы услышали, что о войне говорят на вокзале, но сначала мы даже не поняли, что война началась прямо сейчас. Когда я приехала домой, уже было около 12 часов ночи. Я включила свет, и бабушка мне сразу говорит: «Ты что, светомаскировка объявлена — война!» Когда Сталин выступил по радио 3 июля 1941 года и сказал о создании отрядов народного ополчения и отрядов партизан, то уже 5 июля на заводе был сформирован полк народного ополчения. Когда мы провожали ополченцев, они проходили мимо бюста Сталина. Мы с подругой пошли в комитет комсомола, чтобы добровольно пойти в армию. К Александре вопросов не было, она повыше меня и пополнее, а я маленькая, худенькая, и меня спрашивают: «Сколько вам лет?» — а мне неполных восемнадцать! У меня выскочило: «Девятнадцать». Мне ответили: «Хорошо, принесете завтра паспорт». Наши конструкторы научили меня подчищать с кальки ошибки на чертежах и подчищать тушь. Я взяла свой паспорт, стерла троечку в конце года рождения и поставила единицу. Но паспорт в результате никто у нас и не проверял. 11 июля нас вызвали в комитет Красного Креста, сказали оформить доверенность. Тому, кто уходил на фронт, среднемесячный заработок оформляли на родственников (была такая практика для тех, кто уходил добровольцем). Я оформила доверенность на мою бабушку, а 12 июля 1941 года нас уже провожали в армию. С завода уходило нас тридцать девочек. Старшая отряда была, по-моему, Ева Бравая. Нас провожали в «сталинский полк». Звучала торжественная музыка, построили нас, был митинг — я даже сейчас немного волнуюсь, когда вспоминаю это. Торжественный митинг, и вдруг — тревога! Все убежали в бомбоубежище. Потом, после отмены воздушной тревоги, митинг продолжили, и нас проводили в полк. После этого даже заметка была, нам приносили ее в полк и показывали. Я, когда бежала, споткнулась, чуть не упала, — и даже это было упомянуто в заметке. Когда мы уходили 12 июля, мы были в своей гражданской одежде, даже туфельки на каблучках были. Нам сказали только смену белья взять в районном комитете Красного Креста. Обмундирование мы получили только после принятия присяги. Я училась на радиста. На стрельбище, на Большой Охте, нас учили стрелять. А потом получилось так, что ночью объявили боевую тревогу, полк сразу на фронт, а нас, девчонок, — в Мечниковскую больницу. Я работала в 14-м павильоне: точнее, мы вместе с Шурой там работали медсестрами. Мы и перевязывали, и ухаживали за ранеными — всю работу делали. Первый раненый, при операции которого я присутствовала, был ранен осколком в ягодицу. И у меня на глазах врач полез в рану пинцетом. Я почувствовала, как у меня холодеют щеки, кровь отливает от головы, меня начинает кружить, и я чувствую, что сейчас упаду. Врач, как это увидела, на меня как гаркнула — и сразу все прошло. Приказала мне: «Перевязывай!» Вот такой фокус был с первым раненым… В Мечниковской больнице мы проработали до ноября 1941 года. В ноябре госпиталь стал эвакогоспиталем — сразу за больницей была колея, и раненых эвакуировали на поезде. Госпиталь стали расформировывать, говорили, что он пойдет на фронт. А тут в больнице я познакомилась с одним врачом из 20-й дивизии НКВД[17 - В описанный период времени — 20-я стрелковая дивизия Внутренних войск НКВД СССР. (Прим. ред.)] — он приходил одного бойца навещать. Они на отдыхе стояли после Невской Дубровки. Поговорили с ним, и говорю Шуре: «Давай пойдем, попросимся. Что мы тут будем сидеть?» Тем более что голодали все уже, и армия тоже. Нам теперь говорят блокадники: «Вам в армии было хорошо, это мы с голода помирали». Так у нас паек был 300 граммов хлеба, а выдавали только 150 граммов сухарей, которых было не размочить и не разжевать. И два раза в день похлебка пшенная, в которой крупинка за крупинкой бегает. Так что у нас, у девчонок, вся наша женская физиология была нарушена. Несладко и в армии было! Нам с Шурой сказали, где стоит штаб полка 20-й дивизии НКВД, и мы с Шурой потопали туда, на улицу Герцена. Когда пришли, нас сразу, конечно, взяли в полк. Вот так я попала в дивизию: неофициально, без документов, и поэтому в полку мне присвоили звание сержанта вместо бывшего лейтенанта медицинской службы. Мне тогда не до званий было. Номер полка, в который мы попали, был 9-й полк НКВД. После тяжелых боев на Невском пятачке он стоял на пополнении и отдыхе на Большой Охте, в здании школы. Мы с бабушкой жили на 10-й Советской улице, в Смольнинском районе, и мне через Неву было совсем недалеко до дома. Это сейчас Нева не замерзает, а тогда она замерзла очень крепко — я к бабушке по льду бегала домой. Мы с Шурой ей собирали какую-то посылочку, и я ей относила. Всегда, когда я туда приходила, чувствовала, что это еще жилое помещение — печка топится, тепло еще более-менее. А тут я прихожу 5 февраля 1942 года, а дома как-то неуютно, она сидит в пальто, руки в рукава. Не топлено. Я сразу почувствовала, что что-то не то, что-то случилось. Спрашиваю: «Бабушка, что случилось?» Она говорит: «У меня украли карточки и хлеб». — «Как так случилось?» — «Я в 6 часов вечера шла домой с хлебом и карточками, под аркой меня стукнули по голове и все отобрали». Я говорю: «Так зачем тебе было так поздно за хлебом идти? Ты же не работаешь, могла бы днем сходить!» Она мне в ответ: «В городе не было три дня хлеба». Вот от нее я узнала, что в городе в феврале хлеба не было три дня. По ее словам, она сутками стояла в очереди, чтобы получить хлеб. Выдали хлеба сразу за четыре дня, и вот такое случилось. Но какая же была солдатская дружба у нас! Девушек у нас в роте было мало, пока еще были мужчины. Я пришла обратно в санроту совсем расстроенная — и поделилась с Шурой своим горем. А та рассказала старшине. Нам как раз хлеб выдавали, а не сухари. Его, как правило, резали потом один отворачивался и говорил, кому какой кусочек. И вечером, перед тем как этот хлеб делить, старшина объявил, что у Жени вот такое горе с бабушкой и, может быть, рота могла бы ей выделить эту буханку хлеба? И ни один солдат не возразил, хотя все сами были голодные и опухшие. Меня отпустили, я ее завернула, переоделась в гражданское и скорее побежала домой — принесла хлеб. Потом периодически прибегала и еще приносила ей немного еды — нам прибавили паек с февраля 1942 года. Уже не 300 граммов хлеба, а 500 граммов хлеба давали. Уже мясо стало где-то какое-то появляться в похлебке. Так что у нас стало немного получше. Но все равно бойцы все ходили опухшие и пили жидкости очень много. 19 февраля я была у бабушки в последний раз, потому что знала, что мы скоро уходим из Ленинграда. Предупредила ее, чтобы она меня не искала. А 18 марта она все-таки умерла… Один раз зимой в блокаду я шла по городу и увидела штабеля, как мне показалось издали, дров. Я думала про себя: «А говорят, в городе дров мало!» Когда я подошла ближе, увидела, что это покойники лежат штабелями… В блокаду я слышала разговоры, что людей едят. Один раз я шла по середине улицы и услышала какие-то шаги сзади, будто кто-то меня нагоняет. Я перепугалась, потому что ходила по городу без оружия. Повернулась — оказывается, это просто солдаты шли, а я напугалась. Но слухи о людоедстве в городе были. После войны мне даже показывали на одного ленинградца, который промышлял людоедством во время блокады. Были и такие, что детей своих съели. Говорили, что человеческое мясо такое вкусное, что стоит только попробовать, как после этого уже невозможно перестать его есть. Я лично не смогла бы съесть человеческое мясо, а вот дохлую конину ели в то время все. Один раз мы в окружение попали на Украине, нашли дохлую лошадь. Воняло от нее страшно, так мы ее вымыли, вычистили и на костре мясо сварили. Голод не тетка! Но это все-таки конина была, а не человеческое мясо. После отдыха наш полк пришел в Дибуны. Мы там были недолго. Сам поход был тяжелый, кто-то совсем еле-еле шел. Мы, девочки-санитарки, бегали и перевязывали ноги, потертости у бойцов. Нам сидеть было некогда — все время кому-то надо было дать попить или еще что-то. В марте месяце мы сменили, по-моему, 10-й полк[18 - В состав 20-й стрелковой дивизии Внутренних войск НКВД СССР входили 7-й пулеметный, 8, 9 и 10-й стрелковые и 20-й артиллерийский полки внутренних войск НКВД, а также отдельный разведывательный батальон. (Прим. ред.)] на Меднозаводском озере. Остальные полки, я не знаю, где были, потому что я не имела привычки бегать везде и вынюхивать, что вокруг происходит. Несмотря на то что там находились сооружения Карельского укрепрайона, мы жили в землянках. И вообще, где бы я ни была на фронте, я везде жила в землянках. Поэтому удивительно, что мы еще до сих пор живы — здоровье мы себе сильно «посадили» в тех окопах и землянках. На Карельском перешейке мы держали оборону, бои были только местного значения. В то время Саша Кочнева ушла в роту разведки. Санинструктора там убило, вот она и ушла. Потом ее послали на курсы пулеметчиц, после которых она попала в 45-ю гвардейскую дивизию, — и там была пулеметчицей до конца войны. В июне месяце к нам пришло пополнение, в апреле месяце была мобилизация девушек. Романов у нас никто не крутил. В июне пришло пополнение из 92-й стрелковой дивизии (это дивизия дальневосточников, она была потрепана в боях в составе 2-й ударной армии, когда немцы захлопнули «мышеловку»), и тогда все войска НКВД переформировали в обычные стрелковые части. Нашу дивизию тоже переименовали в 92-ю стрелковую дивизию. Полки тоже сменили номера — наш 7-й полк стал 22-м и так далее. До освобождения Ленинграда мы все время были на Карельском перешейке. Я не слышала такой пословицы о 23-й армии, что «не воюют три армии — шведская, турецкая и 23-я советская». Не могу сказать, что мы совсем не воевали. Когда мы пришли на Медное озеро, то в марте (чисел уже не помню) у нас была разведка боем, причем днем. У нас была такая Шурочка Николаева, медсестра. Она участвовала в этом бою и погибла. На нейтральной полосе остались двое раненных с ранениями в голову, и нас никого не пускали туда — сказали, что вытаскивать их будут ночью. А она рванулась туда. У нее капюшон маскхалата с головы слетел, и снайперы (как их называли тогда — «кукушки») ее убили. Сразу прямо в голову пуля попала. Она ткнулась в снег. Ночью мы вынесли всех с нейтральной полосы. Не знаю, кто ее успел раздеть, но она была только в нижнем белье. Мы носили, кстати, только мужскую форму, у нас женского обмундирования не было. Так что у нас много наших девушек погибло именно там, на Карельском перешейке, как раз в обороне. Конечно, у нас не было больших боев, как на других участках фронта, но бои местного значения все время были. То разведка боем, то за «языком» ходили. На Карельском перешейке все время шли бои местного значения. Мы часто ходили в разведку боем, финны тоже делали вылазки. Потом финны еще часто пригоняли установку с громкоговорителем и начинали нам вещать всякие басни. Листовок я не помню. С нашей стороны тоже была установка, тоже подъезжала к передовой и вещала на финнов. У меня из головы не выходит один раненый, которого я перевязывала на поле боя. Ему лет девятнадцать было, и разрывной пулей ему разорвало верхнюю и нижнюю челюсти, оторвало часть языка, нос был поврежден. Если в фильме «Они сражались за Родину» санитарка тащит Бондарчука и плачет: «Зачем ты такой боров вырос, что мне тебя не дотащить», то у меня было по-другому. Я рядом с ним села и не знала, как его перебинтовать. Если все забинтовать, то как он дышать будет? Я до сих пор помню его глаза — мальчишке 19 лет было, наверное. Серые глаза, полные страдания, — он был в сознании, но не кричал и не плакал. И сказать ничего не мог, у него наполовину язык был оторван. Мне на помощь пришли старшие санитары, помогли — увидели, что я замешкалась. Я была маленькая, молоденькая, и меня старались оберегать и помогать. Когда были сложные ситуации, мужчины всегда были тут как тут, старались меня уберечь. Все в санроте были старше нас — лет тридцати пяти люди, для меня это уже были совсем пожилые. Потом я уже привыкла ко всему этому ужасу и в обмороки не падала при виде крови и при виде раненых. И я могу сказать, что нас мало награждали. Многое зависело от командира части. Медаль «За отвагу» я получила в 1942 году. Это была разведка боем, я с поля боя вынесла 11 человек. Говорили, что наградили за это, а за что именно наградили — не знаю. Больше всего мне запомнилось, как я перевязывала одного раненого во время боя, сидя рядом с ним. Я была занята перевязкой и сама ничего не слышала, никакого выстрела, ничего. И вдруг этот раненый меня перевернул и лег на меня, прикрыл своим телом. И его убило. Я сразу даже не поняла, что он хотел и что случилось. Даже сказала ему сердито: «Сколько ты еще лежать будешь?» Столкнула его с себя, смотрю — а он мертвый. Обычно свист слышен, а та пуля, которая в тебя летит, — ты ее и не услышишь особо. Очень благодарна ему за жизнь, что я до сих пор живу. Если бы не он, то меня бы не стало. Снайперы были активными и с той, и с другой стороны. С нашей стороны девочки стали ходить снайперами. В нашей дивизии снайперское движение открыла Ольга Маковейкая, ее уже тоже нет в живых. Она была санинструктором в роте автоматчиков. Между прочим, у Фадеева есть очень хорошее стихотворение о ней во 2-м томе Энциклопедии Великой Отечественной войны. К нам тогда приезжали Фадеев, Тихонов и Полевой. Она как раз из землянки вышла, и они с ней разговаривали. Почему именно с ней? Потому что рота разведки и рота автоматчиков около штаба размещались. Шура Кочнева как раз уходила в разведку, и они разговаривали с ней. Потом вышла большая статья о девушках-фронтовичках, и нам эту газету со статьей принесли — я уже не помню, что это за газета была. Девушки были в армии на тех должностях, где могли заменить мужчин. Это повара, телефонисты — ведь раньше это все были мужчины. Стали девушки пулеметчицами, телефонистками, радистками, снайперами. Санинструкторов-мужчин стало совсем мало после сорок первого года, в основном только девушки. У нас есть пары, которые поженились во время войны. Это не запрещалось, у нас оформляли браки в штабе полка. Правда, у многих мужья уже умерли, а жены остались в живых. Такая у нас была семья Смаркаловых — Нина и Иван. Правда, было такое, что женщины жили с высокими командирами, офицерами, но этих ППЖ было настолько мало, что это не имеет большого значения. Я в дивизии была до января 1943 года, до ранения. Я была ранена в ногу на поле боя — осколками снаряда задело, когда перевязывала раненых. После ранения меня эвакуировали на Большую землю, я попала на пересыльный пункт в Ярославле и прождала там месяц, чтобы меня куда-то определили. Я же чертежница-копировщица, почерк у меня был прекрасно поставленный, и меня там посадили писарем в канцелярию. Им не хотелось со мной расставаться. А я хотела обратно в свой полк попасть, на Ленинградский фронт. Условия в Ярославле были плохие — на голых нарах надо было спать. Для нас, девочек, вообще ничего нет — ни помыться, ни умыться. Девушек нас там было в Ярославле всего человек пятнадцать — и несколько тысяч мужчин. Так что ничего сладкого там не было. В Иваново формировался 273-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион, и когда к нам в Ярославль приехали представители набирать девушек (почему-то у них там девушек не хватало), то я сразу согласилась, потому что намучилась в этом пересыльном пункте просто по горло. В составе 273-го ОЗАД я попала на 1-й Украинский фронт. Я сильно хотела в свой полк вернуться, но, к сожалению, не получилось. В своей новой части я прошла всю Украину, Польшу и в Польше закончила войну. В этой части у нас никто не поженился и никто из девушек не уехал. Всего одна девушка уехала по беременности (она с комбатом жила), но ее ничем не наградили за это. Комбат после войны, по-моему, к ней поехал жениться. На Карельском перешейке обмундирование у нас было мужское, никаких юбок не было. Только брюки: зимой ватные, летом хлопчатобумажные. Нижнее белье тоже все выдавали только мужское. Только уже в 273-м ОЗАД нам выдали юбки. Но у нас были и брюки, и юбка. Раньше мне, как санинструктору, полагалась винтовка. Когда учились, мы ходили на стрельбище с этой винтовкой — у меня, по-моему, до сих пор локоть болит от нее. Все-таки четыре с половиной килограмма со штыком! Карабин я получила только в 273-м ОЗАД. Когда мы были уже в Польше, у нас, в 273-м ОЗАД, тоже был Парад Победы, и нас гоняли по плацу — 120 шагов в минуту. И вот у девушек карабины, у мужчин винтовки. Ремень у меня был кожаный, хотя у некоторых были и брезентовые. Зимой у нас были полушубки и валенки. Противогаз мы вынимали, а сумку набивали бинтами и другими материалами. Когда я была санинструктором, санитарная сумка у меня тоже была, но ее не хватало ни на что во время боя. Противогазная сумка у нас всегда болталась, это неотъемлемая часть, как оружие. А санитарная сумка — только когда в бой. Но мы старались противогаз вынуть и набить сумку бинтами, потому что никогда не знаешь, сколько будет раненых в бою. К тому же ранения разные бывают, иногда одного индивидуального пакета не хватало для перевязки. Подсумок для патронов был один на ремне. Сумки для гранат не было. И саперные лопатки нам, санинструкторам, не полагались. Здесь, в 273-м ОЗАД, я стала прибористом на ПУАЗО.[19 - Прибор управления зенитным огнем. (Прим. ред.)] Никаких курсов по работе на ПУАЗО я не проходила, всему учились на месте. У нас были 85-мм пушки, которые могли вести огонь как по воздушным, так и по наземным целям. В расчете пушки у нас было 11 человек. Пушка тяжелая, прибор ПУАЗО тоже тяжелый — помню, сложно его было из ровика вытаскивать. Дивизион был на конной тяге, машины у нас появились только в 1945 году. Дивизион сформировался, в Иваново мы немножко постояли, и потом нас сразу отправили на фронт. Это было как раз, когда началось наше наступление на Украине, и мы одними из первых узнали о «Молодой гвардии». Когда мы освободили Ворошиловград, мы сразу стали получать «Боевые листки» и раскопки сразу стали проводить, и местные жители нам тоже рассказывали. Потом я стала командиром орудия. У нас девочки были только на дальномере, на ПУАЗО, телефонистки и радистки. На орудиях в расчетах были одни мужчины, и только я туда затесалась. Я была со средним образованием, да еще курсы закончила — вот меня туда и поставили. Задачей нашего дивизиона была противовоздушная оборона и важных объектов, и городов, и непосредственно в бои нас посылали. Ставили нас на прямую наводку против танков и против пехоты. Такое случалось и в 1944 году, и в 1945-м. В составе 273-го ОЗАДа в одном из боев, когда наши зенитки поставили на прямую наводку против танков, я была контужена. Я даже не знаю, как описать этот бой с немецкими танками. Это было под Харцизском. Нам было сказано: «Прямой наводкой по танкам!» — вот и все. Эта контузия потом мне долго еще не давала жить спокойно — страшные головные боли. Тем более что я в медсанбате не лежала, долечивалась в дивизионе. Во время боя меня взрывной волной сильно ударило в ухо и отбросило с огневой позиции зенитки. Я на четвереньки встала, а прямо встать не могла: как только встану на ноги, сразу падаю на четвереньки обратно. Из-за контузии сразу ухо перестало слышать — да и сейчас это ухо слышит плохо. После войны, когда я заболела менингитом, меня полечили, но лечение не помогало. Меня потом врачи спрашивают: «У вас не было случайно травм головы?» — «У меня была сильная контузия во время войны». — «Что же вы нам сразу не сказали, мы бы вас лечили по-другому». Сейчас головных болей уже нет, редко-редко они меня беспокоят. Вот говорят, что Краков, который наш дивизион освобождал, был захвачен без боя. Ничего подобного, его просто не сильно разрушили. Правда, его никто не бомбил, как Ленинград. Но бои были достаточно серьезными. Без боя никто не сдавался. Кстати, интересно, что моя 92-я стрелковая дивизия, в которую я так хотела попасть, тоже была в Кракове. После того как с финнами заключили мир, их тоже сюда перебросили. Только на встрече ветеранов после войны я узнала, что мы стояли рядом в Кракове, а встретиться сумели только после войны. После Кракова мы еще немного прошли и остановились, в Германию не пошли. Война уже к концу шла, и в нас там не было необходимости. Там, в Польше, мы и встретили конец войны. Но даже после войны, когда мы еще там были, у нас был отдельный НП, где жили четыре человека. Так их всех четверых вырезали, непонятно кто — немцы или поляки? Недалеко от того места, где мы в Польше стояли, у немцев был концлагерь для детей и подростков. Их немцы использовали для обучения хирургов и прочих медицинских экспериментов. Жутко было смотреть на этих подростков. У одного мальчишки они вырезали аппендицит, но у него операционная рана год не заживала, ей не давали заживать специально, для опыта. Поляки к нам относились двояко. Был такой случай — после войны мы в баню пошли, и вдруг нам встретилась женщина, которая заговорила с нами на чисто русском языке. Мы поинтересовались, откуда она так хорошо знает русский. Она сказала, что она эмигрантка, живет там с 1925 года. Мимо проходили две полячки и что-то ей сказали. Эта в грубой форме ответила. Мы по-польски не понимали и переспросили ее, о чем был разговор. Эта русская эмигрантка объяснила, что польки ей сказали: «Чего ты говоришь с этими б…ми?» Один раз было так, что мы втроем шли через сад. Клубника в саду была крупная, и мы этой клубники в котелок набрали. Полячки выскочили, на нас лопочут сердито, но сделать не могут ничего: мы были вооружены. Так что было по-всякому. Где-то нас встречали с удовольствием, где-то хуже. У меня была куриная слепота — достаточно интересное состояние: в темноте ничего не видно. Один раз взошла луна и осветила шоссе. Асфальт хоть как-то освещен, его видно. А что рядом канава — вы ее не видите и в нее летите. Меня водили домой к глазнику, причем поляку. Он меня нормально принял, выписал рецепт. Так что по-разному было. Я бы расценила роль политруков в нашей дивизии положительно. В нашей дивизии они ходили и в бой, и с ними можно было поделиться своими заботами. Они воспитывали солдат. У меня в 273-м ОЗАД был такой случай, когда комбат 4-й батареи ко мне начал приставать в землянке. Дошло до того, что мне пришлось его стукнуть тяжелым предметом по голове, и я разбила ему голову до крови. У нас была политруком женщина, и она стала ко мне приходить, расспрашивать, как все случилось. Но я рассказать ей не могла, вы сами понимаете! Я молоденькая была, довольно стеснительная. Я не знаю, наказали ли его. Хотя мы были в одном дивизионе, я не интересовалась, что с ним стало. Я как раз тогда подала заявление в партию. Тогда надо было, как и после войны, собирать рекомендации. Мне говорят: «Можешь не собирать». Я уже решила, что меня отправят в штрафной батальон — страшно подумать, какой-то сержантик офицера ранила, старшего лейтенанта! И тут вызывают меня в штаб. Я была уже готова ехать в штрафной — женщин, как мне казалось, тоже туда посылали. Но оказалось, что рекомендации на меня собрали без меня и меня в партию приняли. Я до сих пор не знаю, кто мне рекомендацию дал. Единственное, что меня спросили: «Какого ты на самом деле года рождения?» В комсомольском билете я не исправила дату, и там стоял 1923 год, а в красноармейской книжке — 1921 год. Я говорю: «1923-го». — «А почему расхождение?» Я честно все рассказала. Когда я демобилизовалась, то получила паспорт с настоящим годом рождения. Только партбилет с фиктивным годом рождения был и красноармейская книжка. Когда Сталин умер и я работала на заводе, одновременно учась, нас вызвали в 1954 году в райком партии для обмена партбилетов. Мне сказали написать заявление об обмене партбилета и объяснение расхождения дат рождения в паспорте и партбилете. Я написала все как было. Начальник цеха на меня набросился: «Да ты что?! Тебя посадят за подделку документов!» Я говорю: «Я же не от фронта скрывалась, наоборот, на фронт просилась». В результате мне сменили партбилет и поставили настоящий год рождения. Когда я демобилизовалась и пришла домой в мою квартиру — там все было разорено. Я не верю, что голодные блокадники могли такое сделать. Ладно, я могу понять, что мебель сожгли и книги, это понятно. Но разобрать четыре изразцовых печи, вытащить чугунную ванную — не могу себе представить, чтобы это сделали истощенные люди. Я тогда встретилась с главным механиком завода «Северный пресс», и он пригласил меня на работу — чертежники им были нужны. Он обещал мне сразу отремонтировать квартиру. Так я очутилась на работе на «Северном прессе». У меня после возвращения с войны была только шинель и гимнастерка — более ничего. Два года я ходила в солдатских сапогах. Два моих младших брата вернулись из эвакуации в возрасте 15 и 17 лет, и мне надо было их тоже поднимать. Старший пошел в военкомат, и его взяли на флот. А второй в ФЗУ учился, его там только завтраками и обедами кормили, а вечером — уже я от себя кусок отрывала. Я работала на заводе и подрабатывала, где могла: я умела шить, вышивать и другую работу делать. В трудовой книжке я была записана как копировщица-чертежница и разнорабочая. Это для того, чтобы получать рабочую карточку. Я даже не стеснялась пол помыть, если меня просили, — потому что мне надо было вставать на ноги. Так что всего хватало, все было в моей жизни. Я думаю, что через десять лет все поколение фронтовиков уйдет в историю. Я только молю, чтобы до 60-летия Победы дожить, чтобы посмотреть, как это будет и что это будет. В 70 лет Победы нас уже никого не будет, это точно. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ЗОЛОТНИЦКАЯ Евгения Борисовна До войны я была физкультурницей, занималась разными видами спорта. И гимнастикой, и плаванием, и ходьбой на лыжах. Был значок ГТО, ГСО. Нормы ГТО я даже за мою сестру сдавала — они так и не научилась на лыжах ходить. Зимой 1939 года при упражнении на кольцах я сильно упала, растянула руку и сломала два ребра и после этого гимнастикой уже не занималась. Гранату кидать после этого мне было очень сложно. Один раз на учениях, когда кидали учебные гранаты, я кинула гранату как раз под ноги командиру дивизии. Во время советско-финской войны я дежурила в госпитале. Только один раз мне пришлось быть на санитарном поезде и привозить раненых. У меня страшно болело плечо после травмы, и один раненый на меня облокотился сильно. Я там вместе с ним села на пол от боли. В основном были обмороженные. Их было очень много. Первый день войны я встретила в Павловске — к тете поехала. Я купалась в озере в тот момент, когда народ узнал о войне. Мне кричат: «Вылезай из озера, война!» Я сразу поехала домой, поезда еще ходили. На углу 3-й Красноармейской была колонка для забора воды — водопровода еще не было, и там был установлен громкоговоритель. Народ собрался и ждал выступления Молотова. Я тоже его там слушала. Я уже работала на Октябрьской железной дороге, и меня с еще одной девушкой на второй день войны послали вдвоем ловить шпионов — прошел слух, что на железной дороге возможно появление немецких диверсантов. Самолеты немецкие уже летали, но еще не бомбили. Представляете? Две девушки, в платьях, с молоточками — по рельсам стучать. Идем мы вдвоем, стучим по рельсам, смотрим, чтобы они не были повреждены. И нам повстречался цыганский табор. Человек 50 там было. Мы им сказали, что мы военные и чтобы они шли за нами. Так мы и пришли на станцию Рыбацкое, цыгане нас слушали, несмотря на то что у нас не было формы. Я ушла в армию добровольно, на второй или третий день после начала войны. Сначала я была в прачечно-дезинфекционном отряде, была командиром взвода, где были одни мальчики. Совсем молоденькие. Когда начались бои, всех этих мальчиков забрали. Зимой, в блокаду, в отряде остались только женщины. Вошебойки, то есть дезинфекционные камеры, были на грузовиках и работали от бензина. Бензина не было, а форму бойцов дезинфицировать надо! Женщины из отряда на саночках привозили канистры с бензином, ходили за ним за двадцать километров. Это ли не подвиг? А ведь их никого не наградили. В 314-й стрелковый полк я пришла в сентябре 1942 года, когда он вернулся с Невского пятачка на переформирование. Меня назначили в санроту санинструктором. После короткой подготовки мы заняли оборону на Карельском перешейке, против финнов. Наш полк стоял в районе Белоострова, восьмой полк — в районе Мертути, седьмой — в Сестрорецке. Сначала копали окопы, строили рубежи. Тогда же к нам пришли артиллеристы, саперы, все другие службы дивизии. Моя работа была выносить раненых, оказывать первую медицинскую помощь. Сначала я была в сан-роте, потом меня перевели в батарею «сорокапяток». Всю войну была только одна работа. Учет вынесенных раненых я не вела. Их считали, наверное, те, кому я раненых приносила. Я их не считала. Каждую ночь — три-пять человек. Потом в батальоне была. Когда говорят, что у нас 23-я армия была невоюющая армия — это неправда. У нас было очень много разведок боем и просто разведок. Одну нашу разведку (я в ней не участвовала) финны засекли, открыли огонь, прямо на проволоке остались трупы висеть. Я запомнила одного мальчика из этих разведчиков — мы его сумели вытащить и похоронить. Его фамилия была Шкловский, украинец, из Кременчуга. Я его запомнила потому, что до войны в Кременчуге бывала. Он единственный, других не вытащить было, не подойти, очень сильный огонь. Юбки нам выдали, и сначала я носила юбку. Один раз, под утро, после ночного дежурства на передовой, прибежали девчонки, говорят: «Надевай брюки, тебя Боровиков, командир разведвзвода, в разведку берет». Я пошла, а пока меня не было, они мою юбку выкинули, чтобы я не надевала ее больше. Потом, в конце войны, платья выдали. Эти брюки — как они надоели, особенно во время походов. Длительные переходы начались летом 1944 года на Карельском перешейке и позже, в Польше. На время марша нам давали селедку, как нам говорили, чтобы отбить жажду. И действительно — до этого солдаты пили воду чуть ли не из луж и воронок, а после этой селедки перестали. Водку и табак нам выдавали, но поскольку я не курила, то получала конфеты, и мы потом с девчонками пили чай. За моей водкой очередь стояла — я водку меняла на что-то или просто отдавала. Но тогда уже не было голода — все-таки сорок четвертый год, лето. Ягод было много. А в голодное время — только сухарь и немного супа горохового. Сначала у нас были береты, потом пилотки. Пилотку я обычно носила за поясом, потому что у меня были очень пышные волосы, и она у меня плохо на голове держалась. Меня не заставляли их стричь. Ухаживать за волосами было очень сложно. Горячей воды не всегда можно было достать. Уже когда я была на батарее и шли в наступление, ребята мне часто кричали: «Женя, иди сюда, тут ручей, вода чистая!» Я шла туда умываться. Я не стеснялась бойцов. Как-то раз после войны мы пошли с однополчанами посмотреть наши старые окопы под Белоостровом. Я в туфельках пошла и спрашиваю ребят: «Как же мы тут ходили?» Мне говорят: «Женя, ты что, забыла, как ходила по траншее в сапогах и черпала воду?» У нас голенища болтались сильно, на наши ноги не было подходящих размеров сапог. Зимой мы носили валенки, ватные штаны, фуфайки. Шинели во время боев не надевали. Полушубок тоже был, белый, — я в нем домой вернулась. А так в основном в фуфайке ходила. Еще лыжный батальон у нас был. Хотя так, как финны, наши лыжницы не ходили. Финны, похоже, вообще прирожденные лыжники. Я видела до войны, в Белоострове, когда работала на железной дороге, сцену, когда финская девушка на лыжах скатилась с горки прямо к реке Сестре, к границе, и потом резко развернулась и покатила вдоль границы. А наш пограничник уже ее на прицеле держал, готов был по ней стрелять, думал, нарушит границу. Была любовь у девушек, было все. Были девушки, которых офицеры держали при себе и никуда не отпускали, а в основном все честно делали свое дело. У нас в санроте только одну девушку отчислили за плохое поведение, а больше никого. Один раз я участвовала в разведке перед наступлением, в феврале 1943-го или 1944 года. Я попала в эту разведку, потому что санинструктора разведчиков Шуру Кочневу ранило и разведчики остались без санинструктора. Вот нас вдвоем с Лизой Евстигнеевой послали им в качестве замены. Разведчики, что шли впереди, надевали что-то вроде панцирей на ватники. Я пришла к ним в землянку, когда они надевали эту броню. У одного из них не получалось зашнуровать ее, и он ругался. Ему ребята говорят: «Не ругайся, Женя пришла». Его как раз в этой разведке убило… Лизу Евстигнееву оставили на позициях — она высокая девушка была, метр восемьдесят, я-то поменьше. Саперы нам сделали проходы. Перед той разведкой мне так стало страшно, что я поняла, что не смогу сама выбраться из траншеи. Я попросила ребят просто выкинуть меня из траншеи, перекинуть через бруствер. Группа захвата во главе с командиром взвода разведки прошла первой, я была в группе обеспечения. Наши дали отвлекающий артналет, и мы поползли по льду реки Сестры. Это был февраль, Сестра хоть и была замерзшая, но на льду была вода. Ребятам удалось захватить пленного, но при этом один разведчик погиб, а один был ранен. Я прямо там, на нейтралке, наложила жгут — очень сильное кровотечение было. Притащили здоровенного унтера, привели его в землянку. Там как раз Лиза Евстигнеева сидела. Финн очухался и на нее с ножом кинулся — там же не видно было, парень это или девушка. Лиза была первой, кого он увидел. Ему дали по руке и схватили. Тогда нас наградили — двум ребятам из разведгруппы дали орден Красного Знамени, мне дали медаль «За отвагу» а Лизе дали «За боевые заслуги». Мы были первые девушки из санроты, кого наградили. На реке Сестре и мы, и финны часто вели пропаганду, кричали друг другу. Агитаторы и с той, и с другой стороны устраивали что-то вроде переклички, перебранивались друг с другом. Листовок было много. Их с самолетов финны разбрасывали. Зачастую листовки были от имени наших пленных: «Ваш товарищ такой-то и такой-то у нас, и он вам пишет…» И даже фотографии этих наших ребят были, что попали в плен. Но они обратно-то не вернулись. Мы тоже листовки разбрасывали. У нас был командир роты очень высокий, Иван Задорожний. Потом, после войны, он стал полковником и преподавал в высшем военно-инженерном училище на Каляева. Когда он шел по траншее, ему надо было пригибаться. А он не всегда пригибался, и финны ему кричали: «Иван! Нагнись! А то стрелять будем!» — они всех наших «Иванами» называли. Очень много было добродушных людей и с их стороны. Однако стрельба шла все время, и раненых было много каждый день. Мы ночью с девчонками выходили на передовую и к нейтралке, и нам на ПСТ (пост санитарного транспорта) доставляли раненых. Мы еще ссорились, кому первой идти туда. Раненых перевязывали получше и везли в санчасть полка в Дибуны. Оттуда их везли в Сертолово, в медсанбат. А потом дальше, в госпиталь. Вот такой путь проделывали наши раненые. К нам в дивизию пришло много невысоких ребят из Средней Азии. Один меня спрашивает: «Если меня ранит, ты меня вытащишь?» Я говорю: «Конечно, вытащу, ты небольшой, не волнуйся». И тут подходит этот Иван высокий и спрашивает меня: «А если меня ранит?» Я на него посмотрела и говорю: «Если тебя ранит, то держись — мне тебя не вытащить будет». Ивана и не ранило ни разу. Его, наверное, финны полюбили. Когда началось наступление, меня перевели в батарею «сорокапяток», и я все время с ними шла. «Сорокапятки» были на конной тяге. Когда переправились через Вуокси, там уже все тащили на себе. В этой батарее я научилась ездить верхом. Щитки у «сорокапяток» были махонькие, не спрятаться. Нас называли «прощай, Родина». Как началось наступление летом 1944 года, была мощная артподготовка, и мы как-то очень быстро пошли вперед. Мы очень долго готовились. Остановка была на финской линии обороны, и потом мы вышли к Вуоксе. Это было, наверное, самое серьезное сражение нашей дивизии. Это был июнь, лето, ирисы цвели — я это запомнила. И мы прямо по цветам, по красоте этой, шли вперед, в бой. А Корпикюля! Какие там бои были! Как раз за те бои я получила орден Славы 3-й степени, за вынос бойцов с неразминированного поля. По наградному листу я узнала, какая это была дата, — это была атака на высоту 136 северо-западнее Корпикюли 15 июня 1944 года. На следующий день мы подошли к мосту, а там нам раненые с поля кричат. Из нашего разведвзвода. Это было как раз у линии финских надолбов. Почему они не пошли по мосту, зачем изменили маршрут — я не знаю. Там была девушка такая, фамилия Копылова, имени я не помню уже так ей ногу оторвало полностью по бедро. Ее оттуда вытащили до того, как мы подошли. Я подошла, она лежит на плащ-палатке и кричит: «Не трогайте меня, я все равно не буду жить!» Даже до медсанбата ее не довезли. Кровотечение было не остановить, жгут накладывать некуда. И умерла от потери крови. Старшина со мной пошел на минное поле выносить раненых. Старшине говорю — ступай по моим следам. Одного вынесли, второго вынесли, пять человек вынесли, и тут старшина наступил на мину. То ли у него ступня была больше, то ли оступился — не знаю. Старшину ранило тяжело (ногу оторвало), а меня выкинуло взрывной волной с минного поля. Потом он меня благодарил: «Теперь меня домой отправят!» Я приезжала к нему в госпиталь и говорила: «Старшинка, я же не виновата, что у тебя нога больше!» Меня собирались эвакуировать, но я отказалась. Вообще я в госпиталях не лежала. Мелких ранений было много. Я до сих пор не могу носить металлический браслет на руке, потому что осколок маленький в руке мешает. Был еще такой случай во время наступления — медсанбат развернулся на высотке в красном домике, и туда Тася Борисова вместе с Лизой Евстигнеевой несли раненого. Только внесли раненого в домик, как откуда-то шальной снаряд прилетел — и прямо в дом. Тасю Борисову убило. Тасю похоронили, а после войны ее отец приехал, просил показать могилу. Разве я помню, где именно мы ее похоронили? Пришлось сделать такую вещь — я ее отца привела просто к безымянной могиле и сказала, что Тася в ней похоронена. Я знаю, что поступила нехорошо, но что я могла сделать? После войны, когда строили памятник на братской могиле нашей дивизии, я попросила, чтобы ее имя было выбито на памятнике. Перед самой переправой через Вуокси я была свидетельницей ужасной картины — когда финны открыли огонь по своим же. Финны старались удержать плацдарм на высотах на южном берегу Вуокси, но наши сильно на них давили. И в одну из ночей наши пошли в атаку. Мы очень тихо подошли. Финны не ожидали, у них началась паника, солдаты бросали оружие, срывали форму и кидались в Вуокси в одном нижнем белье или голыми. А с того берега по ним ударили свои же, из пулеметов. Это было страшно. На том берегу видели, что это финны, свои. Вообще весь южный берег был усыпан телами убитых финнов, они лежали везде. В нижнем белье много трупов лежало около переправы. Еще я видела большую группу пленных финнов, которых наши вели, — откуда они взялись, где в плен попали? На южном берегу мне запомнилось, как я перевязывала тяжелораненую девушку — я даже не знаю, из какой части. Наверное, из саперов, которые переправу наводили. У нее на груди был орден Боевого Красного Знамени — мне это очень запомнилось. Не знаю, выжила она или нет. Не нашла ее после войны, да и не найду уже — время уже ушло. Перед переправой через Вуокси была сильная артподготовка, но все равно, у нас не все лодки до того берега доходили. На том берегу, куда мы должны были переправляться, были какие-то белые здания, что-то вроде казарм. Оттуда по нас очень сильно били. Было наведено несколько переправ, по одной шла пехота, по другим — и пехота, и техника. А на плацдарме у Вуосалми весь северный берег Вуокси был завален нашими ранеными. Я их переправляла на южный берег на лодках. Один раз лодка была настолько переполнена ранеными, что мне пришлось плыть в воде, толкая лодку перед собой. И тут налет. Самолеты пикировали очень низко и били из пулеметов. Раненые лежали в лодке, мы их накрыли плащ-палатками. Настя Решетнева была на веслах, а я в воде. Я могла только в воду нырять, когда слышала «фьють, фьють». Не знаю, были ли это финские или немецкие самолеты. Плыла без сапог и без брюк это все тянуло вниз. Там меня легко ранило 7 июля 1944 года — осколками по спине прошлось, но в медсанбат я не пошла, потому что работы было много, раненых надо было выносить. Один раз мне пришлось накричать на начсандива. Как раз я должна была отправлять очередную партию раненых на южный берег, и на лодке приплыл начсандив. Когда он увидел, что творится на плацдарме, он испугался, побледнел и вцепился в лодку. Никак не хотел ее отдавать. Я на него кричала, чуть ли не матом, а он — ни в какую. Потом один из наших офицеров просто взял его в охапку и высадил из лодки. Я нагрузила лодку ранеными и поплыла на южный берег. Уже когда на той стороне Вуокси были, на плацдарме, наша пушка осталась, а из расчета остался сержант Володя Глебов, командир орудия, и еще один парень. Так Глебов сам заряжал, сам себе командовал и сам стрелял. А было до этого в расчете шесть человек. Я теперь сама себе удивляюсь, как я могла тогда, но я подтащила ему два ящика снарядов. Там были очень большие бои на плацдарме. Вообще, хотя я и научилась стрелять на войне и автомат все время с собой носила, стрелять мне много не приходилось. А вот там, на плацдарме, когда мы с Володей остались одни у орудия, там в ход пошло уже все оружие, какое было. И я стреляла, но убила кого или нет — я не знаю. Дай бог, что нет. Бои на Вуокси при переправе и на плацдарме были самые тяжелые. Потом таких сильных боев не было. Настя Решетнева, с которой я переправляла раненых с плацдарма, даже пленила одного финна. Он лежал раненый, перебинтованный, у нас в тылу. Она подумала, что это наш, подобрала, посадила на телегу — а оказался финн. После заключения перемирия мы шли дальше с полком, в районе Хиитола встали в оборону, и оттуда нас вывели на отдых в район озера Муолаанъярви. Там же нас награждали за бои на Карельском перешейке. Оттуда мы уже пошли на Польшу и прибыли туда 29 декабря 1944 года. Я запомнила это потому, что у меня 26 декабря день рождения. Там как раз у поляков Рождество было, и я говорю ребятам давайте пойдем, послушаем, как в церкви служба идет. И я в первый раз в жизни услышала, как звучит орган. Войну мы закончили в Польше, там уже полегче было. Вуокси я запомнила на всю жизнь. Многие мои боевые товарищи по дивизии мне говорят: «Да что ты там помнишь!» Я говорю: «Это вы как можете не помнить, беспамятные! Это самое большое сражение, которое я видела за всю войну». В Польше были тоже тяжелые бои. Вроде Краков уже очищен, бои закончились, и вдруг стрельба. Власовцы из окон, из чердаков били. У нас был такой Миша Измаил, связной командира батальона, так он там заслонил офицера-особиста, а сам погиб. Я так переживала, так мне Мишу было жалко. Уж лучше бы этот особист погиб. Этот Миша был за Невский пятачок награжден орденом Боевого Красного Знамени. В Польше был такой эпизод. Мы шли с Настей Решетневой, впереди бойцы шли. Мы с Настей немного приотстали — надо было нужду справить. А эти брюки — пока расстегнешь, пока застегнешь. И тут на нас выходит девушка в черном платке с красными цветами. Говорит нам: «Добрый день». Мы ее спрашиваем: «Вы местная?» — «Нет, с Украины». Мы ей говорим: «Так давайте домой, на Украину уже, она освобождена!» А она отвечает: «Зачем вы сюда пришли? Вас никто не звал, нам без вас и так хорошо было». В первый раз мы услышали такой ответ. Я помню, как бежали и стремились домой узники концлагерей, которых мы освобождали, — это ужас был! А эта девица там прижилась. Под Белоостровом я хорошо запомнила 1 мая 1944 года когда наш Михаил Фролов и офицеры пришли к нам в гости праздновать 1 мая 1944 года. А чем угощать? Пришли и все на стол флаконы одеколона выставили. Я говорю: «Мы из парикмахерской будем ресторан делать?» Я как раз чугун киселя наварила. Правда, наварила из овса, который был как шрапнель, чистить пришлось много. Но все равно, поели и посмеялись еще. Вот такое было. И шутили, и любили. Все было. Это же молодость. У кого вся юность, у кого более зрелая молодость прошла. Отнятая юность, отнятое детство. И теперь, когда я смотрю фильмы про войну, я ревмя реву. Но сама я не жалею о годах молодости, проведенных на войне. Мы стали не то что жестче, не то что смелее — не знаю, как сказать. Может, более сильными духом, может быть, более закаленными физически. Смогла бы я сейчас столько ходить, если бы мы тогда столько не ходили? Одно, чему я радуюсь, — это тому, что не пришлось работать ни в каком штабе. Писарем я никогда не была. На войне я вела дневник — просто записывала какие-то мысли, когда что-то приходило в голову. У нас был один фельдшер, Сазонов, который потом стал особистом, а после войны стал писать о войне, так он много у меня и списал, и выспрашивал. А вообще отношение к особистам у меня было неприязненное. Я никак не могла понять, зачем за нашими спинами надо всегда ходить и что-то вынюхивать. Они выискивали все время, очень неприятные люди это были. Это была слежка. Не дай бог какое-то лишнее слово сказать. С другой стороны, они были нужны — шпионов ловили. Хотя они никуда не ходили, шпионов им приводили. А политработники у нас были очень хорошие. Комиссар 92-й дивизии, Мирон Побияха, погиб еще на Невском пятачке. Он был железнодорожник, я его знала еще с довоенного времени. Парторг одного из полков, Вася (фамилии уже не помню), тоже был хороший человек. Начальник политотдела дивизии Знаменский тоже очень приятный. Я всех их знала уже в послевоенное время, в годы войны я никого из штаба дивизии не знала. Тогда я знала только парторга батальона и полка. Потом, когда меня в партию приняли в Шувалово, я стала парторгом батареи. Мои обязанности проведение политбесед, политчасов. Насколько я видела — на фронте коммунисты шли первыми. Это то, что я видела, те, которых я знала. Политруки были разные, и командиры были разные. Я была в госпитале в День Победы, малярия меня замучила. Я малярией болела еще до войны, и вот в мае 1945 года меня эта болезнь прихватила. Отстала от своих, и меня другая часть подобрала. Температура у меня была под сорок, и я попала в госпиталь. Когда мы получили известие о Победе — это было потрясающе! Нам не из чего было стрелять, но мы кричали, орали, прыгали. Я это помню. Потом нас перебросили в Петергоф, а меня перевели в прожекторную часть, которая в Ленинграде стояла. Оттуда я демобилизовалась. Я как пришла в эту прожекторную часть, сказала им: «Для меня что ваш прожектор, что котелок — все равно!» Надо же было так сказать, обидно же! Но они меня выпускали в город. Эта часть стояла на углу Измайловского и 1-й Красноармейской, а моя мать жила на 12-й Красноармейской. В части служили солдаты местные, которые на фронт не пошли. Когда была их смена, мне говорили: «Слава, беги!» Они меня Женей не называли, только Славой. Я прибегала, маме приносила что-то из еды, потому что в армии в 1945 году было получше, чем на гражданке. И мне сразу надо было бежать обратно, чтобы они не сменились и меня не наказали за отсутствие. Цитата «За время службы в 317-м стрелковом полку неоднократно участвовала в разведывательных операциях, где показала себя смелой, решительной и отважной. Несмотря на сильный артминометный и пулеметный огонь со стороны противника, вынесла с поля боя тринадцать бойцов и командиров с их личным оружием, чем спасла им жизнь. Находясь на пункте санитарного транспорта, в весьма трудных условиях правильно и быстро оказала первую помощь до 250 человек, получившим ранения при выполнении боевых задач. Награждение медалью «За отвагу» от 9 марта 1944 года». Приказ 92-й стрелковой дивизии о награждении орденом Славы 3-й степени: «15 июня при наступательных действиях на высоту 136 северо-западнее деревни Корпикюля под огнем противника оказала умелую первую медицинскую помощь 21 человеку, бойцам и офицерам, и вынесла их с поля боя с личным оружием. 16 июня 1944 года при прорыве второй линии обороны белофиннов, в районе противотанковых надолб, рискуя жизнью, вынесла с неразминированного минного поля пять человек, подорвавшихся на минах, где, получив сама ранение, отказалась эвакуироваться. 7 июля 1944 года, в боях за овладение плацдармом на правом берегу реки Вуокси, вынесла с поля боя с личным оружием 16 человек раненых, которых эвакуировали в медсанбат». (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ГЛУЩЕНКО Лидия Михайловна Я родилась на Урале, в Челябинской области, в 1922 году. Мне больше досталось работать, чем быть на фронте: мы работали под девизом: «Все для фронта, все для победы». Открылся цех, мы сушили картофель, морковь, капусту, лук. Гоняли нас и по командировкам: грузить уголь для города, бревна для города. В 1943 году я училась от военкомата на шофера: днем работала, а вечером училась. Через несколько месяцев нас уже взяли в женский учебный автополк — был такой в Ульяновской области. Полк женщин! От военкомата мы изучали только «ГАЗ» да «ЗиС»: «полуторка» и «трехтонка». Дома нам дали «стажерку», а уже в Ульяновской области нас уже одели в женское обмундирование. Были серые шинели, хлопчатобумажное обмундирование, сапоги с портянками. Зимой нам давали шерстяные чулки. Женское белье было, даже трусики и бюстгальтер. В учебном полку нам преподавали машину, но больше была строевая подготовка. Там мы получили права, приняли присягу, и нас направили в Житомир, в запасной полк. Нас вымыли, выкупали — и там мы и приняли боевое крещение. Ночью нас начали бомбить. В Ульяновской области мы ничего такого не видели, не знали. Казарма большая, целый полк там был. Нары были большие, двухъярусные, мы сверху вниз прыгали, кричали, все побежали на улицу от страха. После этого нас быстренько начали распределять по частям. Нас, нескольких женщин, направили в город Луга. Там находился учебный артиллерийский полигон, и там мне дали машину, «полуторку», — старую-престарую, которая от рукоятки заводилась. Ну, конечно, там мне доставалось, особенно зимой! Машину-то я еще плохо знала: начну рукояткой крутить, а она как даст обратно! А через некоторое время приходят и говорят: «Сдай машину, принимай американский вездеход «Виллис». Будешь возить на стрельбище офицеров». Вот эта машинка хорошая была! Я так была рада, что мне дали такую хорошую машину! Но моя радость недолго длилась, капитан предложил мне быть ППЖ. Бывало, куда-то надо ехать, а у него стол накрыт. И вот раз мы сели, попили чай, и тут он мне такое предложил. Я говорю: «Будем жениться и замуж выходить, когда война закончится». А он говорит: «В таком случае я машину сам умею водить. Катись к такой-то матери!» Ну, раз я не нужна, то я взяла и оставила машину у его дома, а сама ушла и воду не слила. Был 40-градусный мороз, радиатор замерз, машина пропала. Меня же надо за это наказать — ну и меня подальше направили, уже в действующую армию: в минометный полк на финляндскую границу, на оборону Ленинграда. Это уже был конец 1944 года, полк стоял под городом Выборгом. В этом полку дали мне опять «полуторку», и там я служила. Уже в марте месяце 1945-го, когда Ленинград был освобожден и здесь не уже нужно было держать оборону, мы погрузились на вагоны и уехали на Берлин: до Польши в вагонах, после Польши узкоколейка, и до Берлина своим ходом. В колонне первая машина останавливается, наблюдателя ссадят, а последняя подбирает. Мне дали карабин — но стоишь, трясешься: вдруг выйдет какой-нибудь, пристрелит? Помню переправу через Одер, на Берлин: там тоже был бой. Еще мы возили в минометный полк боеприпасы «катюши» — просто подвозили на своих машинах. Но в основном возили продукты, патроны. — Как вам «полуторка»? — Наши машины были плохие. Вся надежда у меня была на «Виллис». Жаль, пропал… «Виллис» был, конечно, надежней: ведь и Жуков на «Виллисе» ездил. А минометные установки стояли на «Студебекерах». Их мне не приходилось водить, только «Виллис». — Кормили нормально? — В учебном полку, конечно, одни каши. Перловка, опять «синие глазки», овсянка, горох — всё каши. — Действительно рвались на фронт, кроме всего прочего, потому что в тылу было голодно? — Конечно. Я могла бы и не поехать. Некоторые девчонки, которые учились, делали фиктивный брак, и их не брали. А у моей мамы нас было шестеро. Я с удовольствием пошла в армию, потому что там кормили, давали 800 граммов хлеба. Это было одной из мотиваций. — Вы лично воевать хотели? — Конечно, хотела! — Почему? — Не знаю… Меня сначала на курсы шоферов взяли, а потом повестка пришла в госпиталь, но я туда не пошла. Хотелось что-то более военное. — Выдавали спирт? — Конечно, в учебном полку нет. В Луге тоже не давали. Когда на фронт приехали, там давали… У нас был фотограф, любитель выпить, — я ему все отдавала, а он нас фотографировал. Так случилось, что уже в конце войны я стояла на посту с карабином. В Германии Победа была раньше, 2 или 5 мая. И вот я стою на посту и вдруг слышу, началась такая пальба, стрельба. Там же много разных частей, все собрались и кричат: «Победа! Победа!» Я бросила карабин и кинулась бежать к подружкам: сказать, что Победа. Не знаю, где я поймала пулю, но вот я прибежала к своим девчонкам, мы обнимаемся, плачем, танцуем — слышу, у меня в сапоге что-то хлюпает. Посмотрела — сапоги полны крови. — Фактически пуля от салюта? — Не знаю. Когда я увидела столько крови, то, конечно, упала в обморок. Вызвали санврача, меня в госпиталь. Я говорю: «Не пойду!» Все девчата на следующий день побежали к стене, расписываться. А мне сказали: «Сиди и не выглядывай». Позже, когда война уже закончилась, мы стояли в одном предместье. Там ходят коровы с таким большим выменем. В Германии земли-то было мало, вся земля была разделена на клочочки, и на этом клочочке они держали корову. Там за всем больше ухаживали мужчины и сами доили. А нас-то кормили кашами. Ребята, шоферня, нам говорят: «Девчата, пойдите, надоите молочка». Мы с одной подружкой пошли, надоили по ведру молока, идем. Заглянули в один уголочек, а там тряпки торчат. «Ага, немцы спрятали красивые платья!» Мы с ней подошли, дернули, — а там сидят четыре «гитлерюгенда», молоденькие. Один переодет в женскую одежду, один сидит с гранатой. Моя подружка как свистанула, молоко пролила и убежала! А у меня было ранение в ногу, я бегать не могу. И вот я стою, а они сидят, что-то лопочут. Я говорю: «Гитлер капут». Они тоже говорят: «Гитлер капут». Думаю — сейчас и мне будет капут… Потом моя подружка привела солдат, они их забрали. А мне их было жалко. Грязные, худущие. Я попросила ребят отпустить их. Не знаю, что они с ними сделали… — Из Германии удавалось посылки посылать домой? — Одну посылку только послали. Мы же шоферы, нас было четыре девочки. Наберем там всякой всячины, едем, едем, остановка на контрольно-пропускном пункте — и все у нас повыбрасывают. Но когда я возвращалась домой, фотограф мне достал чемодан, туфли. Что-то удалось с собой привезти. — Перед Берлином отношения с однополчанами как складывались? — Было 30 шоферов, мужики — и среди них нас две женщины. Они к нам хорошо относились. — От посторонних были крики «Рама» или еще что-то такое? — Нет. — А какое было отношение к женщинам после демобилизации? — Конечно, нас называли «фронтовички». Ко всем было такое отношение. Я, например, даже не скрывала, что я фронтовичка. У меня была младшая сестренка с 1941 года, к ней один ходил, ходил — до того мне надоел! А потом спрашивает: «А это девочка чья?» Я говорю: «С фронта привезла», — и ко мне больше никто и не подошел. Моя мама говорит: «Господи! Вас, фронтовичек, и так не любят, а ты еще на себя наговариваешь». Я говорю: «Ну и пусть, зато не пришел». Ну, позже кавалеры у меня были, я вышла замуж на 27-м году. — Вы говорили, из кашей части уезжали девушки по беременности. — Уезжали. У меня даже фотографии одной из этих девушек есть. — В основном с командным составом? — Конечно. Но вот если бы я осталась с этим капитаном, что тогда? Ребенок у меня был бы — а у моей матери шестеро, я разве могу согласиться? — За что вы лично воевали? — За Победу! Чтобы только Победа была! И когда была на Урале, где я только не работала, — и все для Победы. На Урале 40 градусов мороза, а нас на снегозадержание, а одеты как были?! Стеганые фуфайки и подшитые валенки. Или грузить бревна в вагоны, уголь для города… — Женщина должна была быть на фронте? — Конечно. Без женщин разве может где-то что-то быть? — Это необходимо, вы считаете? — Наверное. Вы представляете, целый полк женщин! В Лугу нас привезли, дали машины, а мужчин отправили сразу на передовую, на фронт. Мы — это их замена. (Интервью А. Драбкин, лит. обработка А. Драбкин, С. Анисимов) ДУНАЕВСКАЯ Ирина Михайловна 3 марта 1941 года мы с мужем поженились. Я была студенткой третьего курса филфака ЛГУ, а моему мужу Володе предстояла защита диссертации на биофаке. О предстоящей войне нам не доложили, и мы решили, что медовый месяц мы перенесем на лето. Дальше мы все занимались своими делами, 18 июня 1941 года Володя благополучно защитил диссертацию. Он был генетик и в этом смысле он был человек нелояльный советской власти, потому что он был настоящий, формальный генетик. Меня это не смущало, потому что в школе нам прочитали курс дарвинизма, фактически являющимся введением в генетику, так что я сама немного разбиралась и понимала, что мой муж занимается настоящими исследованиями. К тому времени, как Володя защитился, у меня оставался несданным последний экзамен за третий курс, по диалектическому материализму. Домашняя ситуация была у нас тяжелая, потому что мы жили на два дома — часть времени проводили у моей мамы, часть у Володиной мамы. Если Володина мама относилась к нам очень терпеливо, то моя мама закатывала жуткие сцены ревности. Вообще было кошмарно, потому что постоянно оказывалось, что нужные книги, словари и конспекты оставались в другой квартире… Мы решили, что 22 июня Володя поедет в Колтуши и договорится с кем-то из коллег, кто уезжал в южную экспедицию, чтобы мы пожили у них на квартире неделю до нашего медового месяца. Мы встали, позавтракали, Володя решил ехать со своей мамой (воскресная прогулка как-никак). Нас утром удивило, что громкоговорители на улицах с утра были включены. Вроде праздника никакого нет, обычное воскресенье. Мы не слышали, что там говорил и кто, — мы были в квартире. Володя с мамой вышли и через пять минут вернулись. Что такое? Я спрашиваю: «Володя, забыли что-нибудь?» Он кидает шляпу в кресло, плащ, мамин зонтик и говорит: «Иришка, война». Вот так война началась для нас. Первый день мы потратили на то, что бегали по магазинам, покупали темную бумагу для затемнения, клей — в общем, хозяйственные заботы. Потом мы помчались каждый на свой факультет записываться в ополчение. Мы тогда, наверное, сделали ошибку — надо было нам вместе записываться. Володя уже защитился, так что он был вообще свободен и все время ходил за мной, как ниточка за иголочкой. Мы сидели на филфаке в комитете комсомола (это помещение до сих пор существует, в наше время это было что-то вроде клубного места), девушки шили какие-то тюфяки для ребят, что должны были ехать на рытье окопов, а ребята были в распоряжении военкоматов и разносили повестки. Они возвращались к нам в комитет довольно растерянные и рассказывали, что их в семьях встречали слезами, а не восторгами. Я им говорила: «Ну, вы сами подумайте. Вы люди свободные, а им надо оставлять жен, детей, мамам надо отпускать сыновей… Пошевелите своими извилинами и представьте себе, что это такое!» Муж мой попал в 277-й пулеметно-артиллерийский батальон. Я ходила в РОКК, и они мне дали какое-то ходатайство в этот артпульбат, но я там только пару недель продержалась. Там были девчонки, призванные через военкомат, и их домой нельзя было отправить, а у меня даже паспорт на руках остался. И мне в штабе говорят: «Все, дуй домой отсюда. Мы снимаем тебя с пайка». А это было в начале сентября, уже начались трудности, не могла же я сидеть там и объедать родного мужа! Я и вернулась в Ленинград, не то 5-го, не то 8 сентября. 277-й артпульбат воевал между Стрельной и Ропшей, в районе деревень Райкузи и Павкюля. Не знаю, восстановили ли эти деревни после войны. За неделю боев батальон почти полностью погиб. Строевая часть батальона тоже была разбита, и о гибели мужа я узнала только в октябре, хотя погиб он 17 сентября. Я пошла в военкомат, везде качала права, везде подавала заявления, чтобы меня снова отправили на фронт. Мне сказали: «Голубушка, у нас порядок. Надо будет — мы вас известим». Я думала, что это просто отговорка, но, очевидно, это действительно было начало какого-то порядка, потому что в апреле 1942 года меня из госпиталя пригласили, тут же отправили, и я поехала на фронт. На трамвайчике до села Рыбацкого. Там располагался политодел фронта, который ведал переводчиками. Вообще на войне переводчиками на уровне штаба армии заведовали две инстанции: разведотдел и политодел. Оба отдела имели свои службы переводчиков. Они контактируют, но не сообщаются и, вообще говоря, ревнуют друг к другу. У разведывательных переводчиков есть переводческая спесь, которой и я болею. Они считают, что они при настоящем деле и убеждены в этом, и если попадают в политсистему, то стараются оттуда убежать, считая это ненастоящим делом. Может быть, это наивно, но тогда это так воспринималось. У переводчиков-политотдельцев другая война, их передовая кончается гораздо выше, самый низший переводчик — инструктор по работе среди войск и населения противника — сидит в политотделе дивизии. Там он один. На уровне штаба корпуса их уже группа и так далее. На войне те, кто был ближе к передовой и настоящему военному делу, относились к ним слегка надменно, и эта ревность осталась до сих пор. С моей точки зрения, по бытовому, культурному, языковому содержанию работа переводчиков-политотдельцев была, конечно, интереснее, но по помощи войскам — конечно, помощи от этих переводчиков было меньше, чем от переводчиков из разведотдела. Когда я была призвана в армию, меня оформили как командира без присвоения звания. В этом подвешенном состоянии я пробыла около года, и только после второго ранения мне было присвоено звание младшего лейтенанта, в котором я провоевала всю войну. Во время войны я вела дневник, который сохранился, и части его были опубликованы в журналах и книгах. Вообще, чтобы вести дневник, надо было быть штабной крысой — чтобы всегда было перышко тоненькое и записная книжка. У меня было несколько записных книжек. Первая наименее отцензурированная, потому что тогда еще не успели на меня стукнуть, потом вторая, трофейная немецкая, потом советская и потом самодельные. Ведение дневников было запрещено, но со смершевцем я всегда умела договориться. Вообще, у меня постоянное желание все дневники уничтожить, но дочь не дает. Там есть некоторые интимные подробности, которые я не хотела бы публиковать. Мое боевое крещение прошло во время боев под Тосно. Наши должны были взять Ивановское, бои были очень тяжелые, потери высокие. Взяли пленных в первый день. Пленный довольно сбивчиво что-то рассказывал, что-то говорил о переправе. Я стала его более подробно опрашивать. Наши ребята, разведчики, на Тосну ходили регулярно, и говорили, что немцы там весной стирку устроили. Только лед сошел, как они начали стирать форму в реке, хотя непонятно, почему так рано, вода-то была холодная! Когда я опрашивала этого пленного, он опять вскользь упомянул то ли о стирке, то ли о купании. И я подумала, не надо ли связать эти эпизоды. В результате этот пленный сказал, что у немцев был подтопленный мост, который они построили весной, имитируя стирку. Интересно то, что по донесению переводчика только комдив мог принять решение, комполка не мог принять никакого решения. Допрос я вела сама. Может возникнуть вопрос, а что тогда делали наши штабные офицеры? Посмотрели бы вы на этих офицеров! Самые лучшие, профессиональные части мы потеряли в начале войны. Те, кто остался живых из этих частей и имел хотя бы семь классов образования, были отосланы на курсы повышения квалификации командного состава. Сколько времени их там учили? От двух до четырех месяцев!! Так что я была пусть и баба, но все же с половиной университетского образования, и книжки читала, и военное дело у нас было. Я должна сказать, что на военном деле я больше читала французские романы, но топографией я занималась. Доложили комдиву — тогда это был Донсков. Надо сказать, что Борщев, наш комполка, далеко отстал от Донского и по культуре, и по решимости, и по уровню военного образования — короче говоря, по всем качествам боевого офицера. Донсков приказал пленного с переводчиком немедленно привести в штаб дивизии. Ниже по течению Невы находились здания Ленспиртстроя — сами здания были сильно разрушены, а штаб дивизии располагался в цокольных этажах. Меня ведут туда с пленным. У пленного срезан ремень, пуговицы на ширинке, чтобы не убежал. И тут случился комичный эпизод: из штабных помещений высыпали наши офицеры (в 1942 году пленный был событием!), хихикают: «Эй, смотри, штаны потеряешь! Штаны потеряешь!» И я, грешным делом, будучи девчонкой, одетой в шаровары, отнесла эти хихиканья на свой счет. В душе я ужасно рассердилась и только позже поняла, что это не ко мне относится. Тут из штаба вышел Донсков и сказал командным голосом: «Что вы тут стоите? Вам делать нечего? Сейчас всех выстрою и отправлю на передний край! Марш по местам!» После этого комдив повторил допрос, все вроде бы сошлось. Донсков тут же отдал приказ артиллеристам, и они как следует ударили по этому месту. На прощание Донсков мне пожал руку, поблагодарил, пообещал представить к награде, но не представил, и правильно сделал. Тогда, в 1942 году, награждали только самых героев, да и то большинство — посмертно. В прорыв блокады я была переводчицей в полку и действительно была на передовой, а в полное снятие блокады я была уже переводчицей в штабе 109-го корпуса, и это была совершенно другая война. Вообще, побывать на войне — это совсем не все равно, где вы были. Допустим, люди из политуправления фронта или политотдела фронта, не говоря уже о более высоких военных инстанциях, едучи в корпуса, говорили, что едут на фронт, на передовую. Из штаба корпуса в штаб дивизии они тоже едут на передовую. Из дивизии в полк они тоже не всегда едут, а идут на передовую. Потом из полка пешком или ползком в батальоны — на передовую. Из батальонов в роты — это уже как получится. Из роты можно только в боевое охранение попасть, скорее всего, ползком. И все равно, куда едешь или идешь — все передовая! Все же даже в тылу бывали иногда достаточно странные эпизоды. Например, человек работает переводчиком в штабе корпуса — достаточно далеко от фронта, достаточно далеко от опасности, и можно служить спокойно. Со мной лично был такой эпизод: в какой-то момент меня обменяли (как курицу, ха-ха!) на переводчика из штаба дивизии. По незаконным, по вполне деловым соображениям: это был бывший инженер-электрик Алиевский, очень толковый, дельный и разумный человек (я его знала и до войны). Помимо всего прочего, у него была профессиональная военная подготовка, и иметь такого работника в штабе — просто находка, он работает за всех штабных бездельников! Он за них работает, а они могут спать спокойно не только ночью, но и днем. Поэтому при первой возможности такую процедуру обмена осуществили — нашли, к чему придраться в моей работе, и поменяли нас местами. Я в этой дивизии формально воевала до конца войны. На самом деле я фактически работала в высоком штабе — такие были обстоятельства, было много пленных, война шла к окончательной победе, и переводчики были всюду нарасхват, не то что в начале войны. А Алиевский сидел на моем месте. И представьте себе, я никогда не слышала, чтобы штаб корпуса бомбили. А тут устроили налет, и он, бедняга, остался без руки. Так что никогда не знаешь, где твоя судьба. Незадолго до прорыва блокады я подала заявление в партию — из соображений, которые сейчас могут показаться наивными, но тем не менее: если убьют, то понятно за что. Понятно, за что погибла. Возвращаясь к прорыву блокады: мы вышли к месту сосредоточения. Я тогда была в 947-м полку. Для нас были заранее приготовленные срубы. Я помню, как офицеры в штабе надевали маскхалаты, и один офицер-остряк, которого даже Ворошилов одобрительно назвал рыжим чертом, мне говорит: «Переводчица, ты только не думай, что я тут в подштанниках белых бегаю — это я маскхалат надеваю». Другое дело, нужны ли были вообще эти маскхалаты при штурме — после артподготовки немецкий берег был черный. И маскхалаты помогали обнаруживать, а не прятаться. Потом было приказано всем сверить часы. Офицеры разошлись по подразделениям, а тем штабным, которым никуда расходиться не надо было, было приказано разместиться в глубоком и широком противотанковом рву. Сидим, начинается артподготовка. Это надо было видеть. Я больше никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах ничего подобного не видела, хотя я после этого еще долго была на войне. Стреляло все, что могло стрелять. Стреляли с кораблей на Неве, с берега — отовсюду. Длилось все это больше двух часов. Мы сидим во рву, через наши головы все это летит и рвется на немецком берегу, который отчетливо виден, потому что он выше нашего. Сидим, делимся впечатлениями, и в какой-то момент мы проголодались. Нам выдали сухой паек, и с одним незнакомым бойцом, что сидел рядом, мы вскрыли мои офицерские банки консервов американских, подзакусили. Наши уже наступают, а нам никакого приказа нет! И только когда наши на наших же глазах взяли берег, нам пришел приказ перейти реку и присоединиться к наступавшим частям. Прибежали связные, что-то сказали, и мы вместе с шифровальщиком и еще с кем-то из штабных пошли на тот берег. На льду были воронки, в одну из них я слегка обмакнулась. В первый день у нас был большой успех, наши ушли вперед, мы же заняли совершенно великолепные (на наш взгляд) немецкие командные блиндажи и разместились там. Интересно, что они были устроены совсем не так, как наши. Это было очень большое помещение, врытое в землю, с большим центральным залом, к которому примыкали кабинки — только не с дверьми, а с занавесками. То есть большое помещение было для работы, а кабины для отдыха. Я вхожу в одну из этих кабин и вижу: на стене висит фляжка. Пить хотелось ужасно. Фляжка тоже была не такая, как у нас, — в суконном футляре, с навинчивающейся крышкой — короче, вся Европа в одной фляжке. Я ее открываю и не знаю, можно это пить или нет. Хотя глупые это были размышления, конечно, — как будто у немцев была время травить свой кофе, когда им надо было ноги уносить отсюда. Забежал какой-то из наших бойцов, схватил у меня эту фляжку, выпил кружку. После этого весь штаб эту фляжку распил, хотя, по логике, надо было подождать, посмотреть, что с этим бойцом будет. Ночевали мы в этом же блиндаже, а наутро помощник начальника разведки говорит мне: «Сейчас поедем на передовую, там наши штаб разворачивают». Был командир полка, начальник разведки, двое связных, я и два радиста. Мы пошли вперед, ближе к нашим частям, которые накануне хорошо продвинулись, и мы воображали, что дальше все тоже будет так же хорошо и штабу будет там в самый раз. Нашли подходящее место в глубоком кювете, перекрытом досками, дополнительно сделали крышу из поваленных деревьев, и весь штаб забрался туда. Тесно, не слишком удобно. Я к тому же не успела поесть, вылезла оттуда и стала есть, прислонившись к подбитой немецкой танкетке. К нам должны были подойти наши разведчики, и я увидела какие-то тени, приближающиеся к нам. Они тоже меня увидели и открыли по мне огонь. Я перескочила через дорогу и ворвалась в наш импровизированный блиндаж. А тени эти все приближаются! Тут командир полка громовым голосом, очевидно, чтобы создать впечатление, что нас очень много, отдает приказ занять круговую оборону. Тут произошла небольшая сумятица, и сразу же появились наши разведчики. На этом инцидент был вроде бы исчерпан. Тут командир полка заметил меня — он меня видел все время, но ему не до меня было, — и, очевидно, он подумал: «Попасть в такую переделку, да еще с этой девчонкой!» И он мне приказал немедленно отправляться на противоположный берег, в тыл. Я не умела в то время по лесу ходить одна, компаса у меня не было, карты тоже, я в трех соснах могу заблудиться! Так что я просто отошла в сторонку, сдуру расположившись рядом с радистами. Те установили связь, комполка Козино подошел, увидел меня, рассердился: «Я кому приказал! Марш отсюда!» Я ему в ответ: «Товарищ майор, я не ориентируюсь в лесу!» — «Чему вас учили в ваших университетах?!» Этому точно не учили, хотя военное дело у нас было. Я ушла в лесок. За всю войну, ни до, ни после, я никогда так не боялась. В лесу лежат убитые, и наши, и немцы, я одна. Из-за любого дерева может выйти немец. Слышу хруст веток, и идет наш боец. Его на передовой немного подранило, и он шел в тыл. Мне сразу стало легче на душе — это был нормальный деревенский парень, который прекрасно знал, куда идти. По дороге к нам пристало еще человек десять легкораненых. Мы вышли на берег, там был медпункт с врачом и двумя санитарами. Это был медпункт другой части, не нашей, но на войне это было не важно, и они стали принимать этих раненых. Я задержалась, чтобы записать раненых из нашей дивизии и чтобы их в штабе не отметили, как пропавших без вести. Санитары и врач приняли всех раненых, остался один. Его спрашивают: «Ты куда ранен?» — «В руку». Рукав ватника цел. Санитар полоснул кинжалом рукав его ватника, а рука тоже цела. Этот боец не был ранен, он просто сбежал. Тут я использовала весь запас нецензурных слов, что я к тому времени уже выучила, но не употребляла. Не думаю, что мои слова на него сильно подействовали, я не знаю, куда он потом подевался. Я ему приказала идти назад. Я перешла на наш берег, раненых бойцов эвакуировали. Дальше война шла своим чередом, и этот инцидент, когда меня комполка отправил на свой берег, может даже показаться странным, но потом я узнала, что у нас чуть КП дивизии с комдивом Борщевым не накрылся. Борщев вышел из землянки, а ему навстречу немцы! Связной среагировал моментально, выскочил из землянки с автоматом и выручил комдива. Это свидетельствует о том, что после нашего первоначального успеха линия фронта была весьма неопределенной. Потом уже, встречаясь с ветеранами после войны, мы узнали, какова была обстановка на самом деле. Левее нас шла 136-я стрелковая дивизия, которая за этот бой стала гвардейской. Прорыв намечался на их левом фланге, у Шлиссельбурга, и все внимание штаба фронта было сосредоточено на этом, это было важнее всего. Мы же были на противоположном фланге советской группировки, рядом с ГЭС, и наше положение усугублялось тем, что еще правее нас был штрафбат и войска на Невском пятачке, которые должны были быть на самом правом фланге. А эти войска не достигли успеха, и самым правым флангом стали мы! Поэтому нам так сильно досталось. И дивизия до сих пор обижена, потому что это толком нигде не отражено. Когда ветераны были живы (а сейчас почти все поумирали), все считали, что нам досталось мало славы за эти бои. В этом всегда есть свои нюансы — как раз в тот самый момент, когда Борщев со своим штабом отбивался от немцев, его вызывал вышестоящий штаб, а он не откликнулся! И начальство решило, что он не должным образом командует дивизией. Помимо всего прочего, я была секретарем комсомольской организации штаба полка, то есть занималась с комсомольцами в штабе. Как-то раз надо было провести беседы с представителями комсомольских ячеек. Надо было написать предписание, отдать связным, чтобы они разнесли по всем подразделениям штаба полка. Этих подразделений было довольно много, потому что к штабу полка относятся и связисты, и химики, и саперы, и разведчики, и канцелярия (так называемая строевая часть). И вот все они собрались, и так мне показалось забавным, что от каждого подразделения пришли по двое: мальчик и девочка. Я говорю: «Подумать только, как у нас с вами получилось: каждой твари по паре!» Они на меня все как-то странно посмотрели, мы провели беседу, а потом эти ребята-комсомольцы на меня пишут рапорт: она нас оскорбила, назвала тварями! Их снова собрали, я им провела библейский ликбез, объяснила, что тварь — это творение, то, сё, пятое, десятое — нипочем, не захотели меня простить. И успокоились они, только когда начальник политотдела объявил мне порицание, потому что он сам не очень понимал, при чем тут Библия, твари и что я ничего плохого не сделала. Вот такая любопытная история о нашем времени. После этого в составе нашей дивизии я два раза была под Красным Бором и оба раза была ранена. В первый раз я даже не поняла, насколько это серьезно, а последствия ранения я ощущаю до сих пор — потому что меня ранило осколками в мягкое место. В первый раз, когда мы были под Красным Бором, мы стояли на высотах. Там было несколько эпизодов. Один раз мы стали с нашей высоты свидетелями нашей танковой атаки. Как они шли и как от них ничего не осталось — все случилось на наших глазах. Как они горели, как они пытались выбраться из горящих машин, как они карабкались на нашу высоту. Какие безумные лица были у тех двоих, что до нас добрались. Мы их перевязывали. Это было очень сильное впечатление. Просидеть всю войну в каком-то штабе и участвовать в танковой атаке — это не сравнить. Мне там еще запомнился эпизод, просто тем, что я не думала, что такое возможно, ночью мы сидели у крохотных костерков, накрытых котелками. Несколько групп бойцов. Вдруг один из них падает на спину. Его стали поднимать — убит. Что, где, как убит? Искали, искали в темноте — оказалось, крохотное проникающее ранение в череп. Мгновение — и человека нет. Вообще, бои под Красным Бором были очень тяжелые. У меня постоянно была полная полевая сумка перевязочных пакетов и полная санитарная сумка этих же пакетов, которую мне кто-то оставил. Я все их израсходовала. Все время были раненые. Я вымоталась так, как за всю войну не выматывалась. Что же говорить о тех, кто ходил в атаку и воевал не на бумаге. Я устала так, что не то чтобы я стала бояться, — я устала от этого напряжения, я больше не могла. А поскольку обе сумки были пустые, то у меня было моральное право спуститься в полковые тылы. Вообще, меня никто на передовой не держал, но я считала своим долгом быть на передовой. Я пошла по дороге в тыл. Шла по участку артснабжения дивизии. Немцы вели артобстрел, я на него особо не реагировала. На войне особо на это не обращаешь внимания. Вроде бьют, но снаряды падают сзади, и по огневой точке справа… Иду я мимо палаток артснабжения. Оттуда выскакивает офицер и говорит: «Заходи к нам». Я в ответ: «Мне некогда, мне надо перевязочные материалы достать». — «А у нас горячий суп есть». Этим-то он меня соблазнил. Палатки были добротные, с подкладкой, с окошками и подоконниками. Артиллеристы мне что-то горячее наливают. Я была зациклена на перевязочных материалах и зафиксировала в памяти, что у них на подоконнике лежат индпакеты. Начала кушать, обстрел продолжается, и я слышу крик с другой стороны дороги. Там был кювет, и, прежде чем зайти в палатку, я запомнила, что там стояла пушка, а под ней лежал наш боец и что-то в пушке чинил. Я схватила индпакеты, выскочила из палатки и подбежала к бойцу. У него из руки хлестала кровь. Я попыталась снять с него ремень и наложить жгут, и тут нас накрыло. Я успела подумать: «Вот тут я попалась». Отчетливо помню эту фразу. Тут артобстрел прекратился, тишина. Бойцу моя помощь уже не нужна. Я встала и по-шла по дороге. Тут ко мне подбегает этот лейтенант и кричит: «Вы ранены, вы вся в крови!» Оказалось, что меня не только ранило, но и слегка контузило, поэтому мне и показалось, что наступила тишина. Этот лейтенант пошел провожать меня в медсанбат, я на ногах стояла. Мне надо было узнать размеры бедствия. Дальше у дороги располагалась огромная медсанбатовская палатка — пункт обогрева. Там была большая печка из бочки, бойцы сушились и сушили портянки. Их с фронта отводили по очереди обогреться и обсушиться. Запах там был такой, что человека можно было убить без всякой амуниции. Я лейтенанту сказала, что несогласна в такой палатке быть, и пошли мы дальше. Потом я узнала, что в эту палатку попал снаряд, и можно представить, что там было. Дошли до какой-то маленькой санчасти, где были два санитара, врач и трое носилок. Я их попросила дать мне воды и вату. Они мне дали немецкий котелок, где на дне была пшенная каша, а сверху вода и клок ваты. Я начала умываться и обнаружила осколок в мочке уха. Помимо этого, вся физиономия у меня была как в веснушках. Я больше всего боялась за глаза, но они были в порядке. После этого я пошла в мою медчасть, они мне все это дело вымыли. Постепенно эти осколки вышли из кожи, последний вышел, когда дочь уже в школу пошла. То, что у меня осколок был в заднице, я никому не сказала, да и сама тогда не поняла еще. Потом меня второй раз ранило, и поскольку у меня был свищ от первого ранения, то у меня температура поднялась за полдня до сорока градусов. Поэтому, когда я пришла в санчасть (ходить я еще могла), врач закричал: «Уберите ее отсюда немедленно!» Было видно, что у меня жар, а у них должна быть чистая операционная. Так что он меня смотрел и обрабатывал в другом помещении. После второго ранения меня эвакуировали одновременно с Тамарой (Тамарой Родионовной Овсянниковой). Мы с ней встретились сначала в санитарной машине, а потом в госпитале. Для Тамары война на этом закончилась, потому что у нее было серьезное ранение, она хромает до сих пор, а я отлежала месяц в госпитале. После этого госпиталь мне осточертел. Комиссаром госпиталя была наша бывшая студентка, я вошла с ней в сговор, и меня выписали. Ходить мне было все же сложно, и из резерва офицерского состава меня направили в политотдел 42-й армии. Оттуда меня направили в 85-й отдельный полк связи. Работа была очень любопытная. Полк размещался в Благодатном переулке (сейчас это Благодатная улица), в новостройках (тогдашнего времени, конечно). Техника в полку была самая разная, и, в частности, было две машины. Одна называлась «ЗВС-200», а вторая «МГУ-1000» — это отдельный сюжет, но я для рассказа о них не гожусь. Я к ним относилась скептически, с гонором переводчика-разведотдельца, а те, кто на них работал всю войну, считают, что внесли свой вклад в Победу. Это звуковещательные машины, и использовались они по-разному. Когда наша армия перешла в наступление и эти машины использовались для призывов сдаваться в плен, подбирать наши листовки-пропуски в плен, и при помощи этих машин можно было даже договориться о капитуляции какого-то маленького населенного пункта — я могу себе представить, что эти работники имели все основания считать себя очень важными. А вот в начале войны и в блокаду… «МГУ-1000» каталась по разным участкам фронта и вещала на немцев, программу давал политотдел 42-й армии. Программа всегда была одинаковая — приказ главного командования, сводка или листовка о том, какие немцы бедные и несчастные, а потом мы давали музыку. То же самое делала и «ЗВС-200», и те же программы мы передавали из специальных земляночек. На нашем направлении землянка была в нескольких сотнях метров от нынешнего проспекта Ветеранов. Эта землянка подчинялась 109-й стрелковой дивизии. Начальником этой землянки был капитан Кемпф, который был в 109-й дивизии как раз инструктором по работе среди войск и населения противника. Мои обязанности были такие: я сидела и говорила в микрофон в блиндаже, почти как в мирное время. Установка обслуживалась выносными громкоговорителями с проводной связью. Была специальная группа, которая обслуживала эти громкоговорители и полностью отвечала за них. Вообще мы сильно зависели от направления ветра. Если ветер был на нас, то я не работала, а болтала с моим приятелем, Самуилом Харитоновым. Нельзя сказать, что у нас был постоянный коллектив дикторов. Помимо меня, там на учете и довольствии состоял еще один диктор, бывший актер Женя Мусатов, который потом стал экскурсоводом в Царском Селе. Я ему по гроб жизни обязана тем, что он меня научил правильно дышать, чтобы гортань не сильно уставала и при этом все было слышно. Его старший брат тоже у нас работал диктором. Еще у нас был один русский немец, Унрау. Он был в привилегированном положении, ни под какие репрессии не попадал. Итак, было еще две установки. Установкой «ЗВС-200» командовал совершенно замечательный лейтенант Старков. Более обворожительного человека в своей жизни я не встречала. Честно скажу, влюблена не была, но он был страшно обаятельный москвич. Он специализировался на каких-то хитрых звуковещательных установках, которые испытывались на кораблях в бесконечных командировках. Поэтому, как он шутливо мне рассказывал, у него с женой был вечный медовый месяц. Он показывал мне фотографию жены и двух достаточно больших девчонок. А потом я узнала, что он с войны вернулся женатым на одной из наших девчонок! Может быть, его жена во время войны нашла себе другой медовый месяц… С этой установкой у нас был прелестный эпизод. У железнодорожных мостов любили остановиться «катюши». Они встанут, отстреляются и сразу уедут. Они же перед нами не отчитывались, когда они приедут и когда уедут. Так вот, один раз мы приехали на это место со своей установкой сразу после того, как уехали «катюши». И получили всё, что этой «катюше» причитается от немцев. Машина была как решето, а никто из нас не был ранен! И что делать? Сдвинуться с места мы не можем… Мы, конечно, возликовали, потому что все уцелели. Дело было на рассвете, и Старков отправился искать тяговую силу. Он притащил откуда-то лошадь с хомутом, дугой, лошадь запрягли и тронулись. Мы все тронулись следом, дружно смеясь: «Звуковещательный комбайн системы Старкова»! «МГУ-1000» была уже серьезной машиной, с ней была другая история. Наше командование, не знаю, на каком уровне, придумало хитрый ход, как нас использовать. Очень давно не было пленных, и очевидно, на них уже сыпались шишки сверху. При стабильной обороне пленного взять вообще непросто. Мы свои передачи вели довольно регулярно, и реакция немцев на наши программы тоже была довольно постоянная. Пока мы вещали, они готовились, а когда мы в заключение программы пускали музыку, они все вылезали из блиндажей и отплясывали! Наши плясали с нашей стороны, а немцы с той! И все были друг другом очень довольны. Командование решило это использовать. Подготовили группу для разведки боем. Все сделали, как всегда, за исключением того, что, когда они все повыскакивали из блиндажей, наша группа на них накинулась. Все прошло очень удачно, я уже не помню, сколько пленных наши взяли, но мы получили от командования благодарность за хорошую работу. Вот это, я считаю, было хорошей работой с нашей стороны. Дальше, как мне показалось, началось безобразие: нельзя же считать противника полным идиотом, но командование решило повторить этот трюк. Как оказалось, можно! И во второй раз этот трюк сработал. А на третий раз уже, разумеется, ничего не получилось. Вообще, я эту работу не любила, но позарилась на нее из-за того, что у меня было плохо с ногами. Но программу иногда нам привозили, а иногда за ней надо было в тыл ходить пешком! От проспекта Ветеранов на Заневский проспект! Через весь город! Это кончилось тем, что я примерно через месяц опоздала на Заневский, меня отругали. Майор Генкин, начальник 7-го отдела, говорит: «Ну, раз вы так задержались, то идите домой на Васильевский!» Я ему говорю: «Ни шагу я не сделаю! Организуйте мне ночлег!» Майор махнул на меня рукой. Я тогда пошла к девчонкам — в штабе армии и в политотделе много девчонок сидит по разным отделам. Прошу их: «Так и так, девчонки, пустите переночевать». Они в ответ: «А у нас нет общей казармы или комнаты для отдыха». — «Где же вы спите???» — «С мужьями дома!» Ну, дела… Я обратно к Генкину. В результате дали койку какого-то офицера, который был в отъезде. Вскоре после этого случая у меня стало совсем плохо с ногами, и меня прооперировали. После операции я сказала, что в 7-й отдел больше не хочу, и стала проситься в разведотдел. Дело шло уже к 1944 году. Тогда я услышала, что на Ленинградском фронте формируются корпуса, чего раньше не было. Я, как переводчик, была о себе высокого мнения — куда же мне, как не в штаб корпуса! И вот меня направили в штаб корпуса, и там я долго работала. Вот вы говорите, что офицер-разведчик должен допрашивать пленного, ставить вопросы, а я, как переводчица, просто переводить. Конечно, так должно быть в идеале. Но в реальности все было по-другому. Заместитель начальника разведки в нашем корпусе любил бить пленных, и я ему сказала, что если он хочет, чтобы я присутствовала на допросе, чтобы он это бросил. Один раз он за кочергу схватился, так я просто вышла из комнаты. Он сначала даже не понял почему. Потом я объяснила ему, почему я так поступила, и он затаил на меня обиду. Другие офицеры, что служили в этой должности, были попроще, с ними можно было договориться, а этот был принципиальный, поступал, как считал нужным. Это был, между прочим, первый камешек в мою судьбу, этот офицер потом мне подпортил работу. Итак, этот офицер допрашивает пленного, очень грозно, пленный его безумно боится, а на самом деле пленного нужно к себе расположить, женщины для этой цели очень хороши. Казалось бы, глупо, но если его допрашивает женщина, то пленный себя спокойнее чувствует. Он командным голосом допрашивает пленного, я перевожу нейтральным голосом, перевожу ответы. Офицер все повышает голос, и пленный начинает нести полную чушь, он начинает приспосабливаться к желаниям господина офицера! А господину офицеру это страшно нравится. Он говорит: «Я доложу наверх». Я ему: «Подождите, куда вы торопитесь?» — «Нет, я доложу». Он звонит в штаб, а я тем делом разговариваю с пленным о том о сем, немного по-бабьи. Вообще, интеллект переводчика имеет огромное значение (это я не о себе, а о другом переводчике, о котором расскажу позднее). Переводчик должен быть как минимум на том же интеллектуальном уровне, что допрашиваемый, и чем он умнее пленного, тем лучше. Итак, он докладывает, а я в это время провела свой допрос и поняла, что все, что капитан докладывает, — полная туфта. Я говорю ему: «Капитан, остановитесь!» Он как-то закруглился, я говорю ему: «Сядьте и не мешайте». Разумеется, все оказалось совсем не так, как капитан докладывал, он просто оскандалился! Так он позвонил в штаб и сказал, что это переводчица все напутала! Вот так он мне еще раз напортил. И таких вот пакостей, если офицер разведотдела не дорожил хорошим переводчиком, можно было наделать очень много. Так вот, об интеллекте переводчика. У нас работал переводчиком Шурик Касаткин, который потом стал профессором и заведовал кафедрой романской филологии. Такая полная, вялая зануда! Но какие он протоколы допроса делал!!! Иногда к нам попадали протоколы допросов по внутренней системе, и они были потрясающие. Я не знаю, как он допрашивал, но я его методой пользовалась при допросах. Начнем с пленных. Вообще, пленный на Ленинградском фронте — редкое событие. Разведчикам довести пленного от переднего края до штаба было проблемой. До тех пор, пока не спустили приказ разведчикам, что, если по дороге в штаб пленный будет убит или покалечен, разведчиков сразу отправят за другим, они не могли успокоиться. Итак, возвращаясь к профессору Касаткину и его методе. Сидит у нас пленный повар. Долговязый, нескладный, невоенный, перепуганный тыловик. Начальник разведки на него уже рукой махнул. Я его спрашиваю: «Ну что, много приходится готовить?» — «Да». — «И на сколько человек?» — «Столько-то». — «А сколько офицерских пайков?» — «Столько-то». — «А что-то особое приходится готовить?» — «Да на фронте продукты не те, чтобы деликатесы готовить… вот разве что когда генерал приезжал…» — «А когда это было?» — «Тогда-то». — «А потом не приезжал?» — «Да иногда заглядывал». Вы понимаете? Переводчиков надо специально обучать таким ситуациям и методам допроса, а у нас в мирное время как было — учения, сборы, так переводчики свободны, гуляйте! Не было специального обучения, и всему учились уже на войне. В университете был еще достаточно иллюзорный курс по организации иностранных войск — на этом курсе я полюбопытствовала, что как у немцев в армии называется. Но нас не готовили как военных переводчиков! Переводчиком ставили любого, кто мог слепить фразу по-немецки! Одно дело — нормально задать вопросы пленному, надо же еще понимать, что он тебе в ответ говорит! А они же говорили не на том немецком, что нас в школе учили. Иногда, когда они хотели мне сказать комплимент, пленные мне говорили, что я говорю как учительница в их школе в Германии. То есть я говорила на общем немецком, без акцента. У немцев в языке двойная бухгалтерия — даже те, кто получил до войны прекрасное образование, кто говорил на прекрасном литературном немецком языке, если их специалист послушал, он все равно бы сказал, откуда этот человек — из Саксонии, из Баварии или еще откуда. У меня были определенные трудности с пониманием разных диалектов немецкого, но ведь хозяин — барин, я могла его заставить повторить фразу столько, сколько мне было нужно. У меня была совершенно очаровательная история при первом допросе. Это было первое наше наступление, первый пленный. Я прибежала из города, чуть не опоздала, потому что была в увольнительной, а дивизия пошла в наступление. Обстановка такая: стол в землянке, я, все, кто был в штабе, столпились вокруг стола, и нет Донского, чтобы их разогнать по местам. Допрашиваем, как полагается: начальник разведки спрашивает по-русски, я перевожу. «Где у вас тылы?» Казалось бы, чего проще! Он говорит: «Аn Tropschino». Я карту специально перед наступлением смотрела. Что за Тропшино? Такого поселка в полосе нашей дивизии нет! Если я скажу: «Ich verstehe nicht», то это поймут все. И все, можно отправляться домой. И тогда я говорю: «Schreiben Sie nieder». Я, кстати, с ним всегда на «вы» обращалась. Он пишет «Antropschino». Ура! Эту деревню мы все знаем. Я, конечно, вида не подала, что его сначала не поняла. Это все, что было нам нужно. Больше в полку ничего сделать было нельзя. А вообще, я не понимаю, зачем допрашивать пленных в полку, они же все прямо из горячки боя, что он может знать? Сколько их было в подразделении? Да какая разница, сколько их было до начала боя?! Их уже все равно там нет. Вообще, если говорить о среднестатистическом немецком военнопленном и о среднестатистическом красноармейце. У нас до войны говорили, что у нас всеобщее среднее образование. Да возьмите строевую часть любой дивизии, полистайте список рядовых: три класса, четыре класса образования. Восемь классов? О, это будущий сапер или химик — вот так у нас было с образованием рядового состава. Так же было с офицерами — их же можно было обучать только из тех, кто есть… Например, у меня был приятель, он погиб на участке 109-й дивизии — Самуил Маркович Харитонов, преподаватель математики. Честный офицер, храбрый парень, до войны — преподаватель математики. Он рупористом иногда работал, читал немцам тексты, но произношение у него было — за голову схватишься. На слух он немецкий язык вообще не понимал. И это нормальное явление было, при всех недостатках его немецкого языка он числился переводчиком в одном из полков 109-й дивизии! Далеко не все переводчики даже такого уровня. Самуил погиб так: он один шел на передовую по каким-то делам, и его в спокойный момент ранило в ноги. Пока его нашли, он истек кровью. Его отвезли в город, в госпиталь, ампутировали обе ноги, и на следующую ночь он умер. Я его навестила в госпитале перед смертью, но он уже никого и ничего не узнавал. Вот так погиб. На фронте нельзя погибнуть глупо, но все равно было очень грустно. По поводу рупористов мое мнение такое, что это было абсолютно неэффективно. У всех рупористов было ужасное произношение. Например, мы говорим «Гитлер», а они говорят «Хитлэ». В начале звук «х», а не «г», в конце звука «р» вообще не слышно! Вдобавок рупористы вещали на общем немецком, который деревенские немцы с трудом понимали, а если учесть, как наши этот общий немецкий знали! И что наши потом наговорят по шпаргалкам, было вообще невозможно понять. Нам прислали целый ворох этих шпаргалок, и я по ним должна была еще учить наших офицеров произношению того, что на них написано. Делалось это в минуты затишья — лучше хоть что-то делать, чем сидеть без дела. Но я считаю, что это было абсолютно бессмысленно. Переводчиков не готовили для полков, готовили только для штабов дивизии. Там как раз сидел этот самый инструктор по работе среди войск и населения противника. Вот кто должен был отлично знать язык! Но даже их не готовили. И наш инструктор в дивизии, капитан Кемпф, которого мы все считали очень симпатичным и дельным офицером, вообще не говорил по-немецки! С ним была смешная история: когда я туда прибыла, мне надо было обосноваться. Обосноваться — значит вбить в стенку гвоздь, чтобы повесить полевую сумку. Я взяла гвоздь, булыжник и стала забивать гвоздь. Он мне: «Что вы делаете?» — «Как что, гвоздь забиваю в стенку». — «Нельзя, клопы будут!» — «Что, от гвоздя???» — «Да, от гвоздя. Вы видите, сколько тут клопов?» Вот такие смешные представления у него были. Как мне рассказали после войны, он печально кончил — благополучно дожил до конца войны, а там слишком разохотился на немецкое имущество. Как ни странно, он был уличен и разжалован. Еще был интересный эпизод с одним пленным. Он был из эсэсовцев, но с головой. Он попал в плен в начале войны и был переквалифицирован в пропагандисты в Красногорске в школе комитета «Свободная Германия». Он жил там же, где я иногда бывала, в Благодатном переулке, и я с ним иногда пересекалась по работе, да и иногда просто в коридоре сталкивалась. И этот наглец все мне говорил: «Ирина, я не знаю, как к вам обращаться. По имени — zu kurz, Frau Leutnant — unmöglich!» To есть, с его точки зрения, женщина не могла вообще быть офицером. Один раз, уже в самом конце войны, я чуть не ввязалась в опасную авантюру — на конечном этапе войны в тыл к немцам в глубокую разведку уходила группа, которая должна была изображать заблудившуюся немецкую часть. В конце войны для немцев это была банальная ситуация. Офицерами там были наши, русские, а рядовыми — бывшие пленные немцы, прошедшие у нас перековку. Офицерам было велено при публике рта не открывать, потому что акцент сразу был бы услышан. Но, слава богу, мне сказали: «Вы что, не знаете структуры немецкой армии? Где ближе всего к фронту могут быть женщины в немецкой армии?!» Это так называемые Blitzmädchen, девушки с молнией на рукаве, связистки. 50 км от фронта. «Вы что, хотите, чтобы всю вашу группу сразу же повязали?!» Мы получали каждый день из политотдела фронта, который на Заневском, материалы для чтения на войска противника. Читали, сколько горючего хватало, если вещали из землянки. Если вещали с машины, то по условиям. Материал был оформлен в качестве листовки, и такие же листовки разбрасывали над немецкими позициями, но этим занимались не мы. В листовке были отдельные части: высказывания военнопленных, что наши очень любили. Если своих военнопленных не было, то не брезговали военнопленными с других фронтов. Было хорошо, если пленный был из той части, что стояла напротив. Это было хорошо, но, смею вас уверить, что, пока мы не стали эффективно действовать, проявлять инициативу и двигать фронт, никто не бежал сдаваться в плен. На нашем участке фронта я не знаю ни одного случая, чтобы немец пришел и сдался. На других участках такое, может быть, и было. Кроме того, у нас в разное время работали разные военнопленные. На момент прибытия к нам они уже прошли то ли обработку, то ли проверку, но мы с ними общались как со своими, и они с нами так же. Был любопытный случай с немцем Келлером. Он, хоть и был в офицерском звании, знаков различия не носил, ходил в нашей форме. У нас был негласный приказ — его одного никуда не пускать, все время сопровождать. Как-то вышло, что некому было его сопровождать, и с ним пошла я. Слава богу, что он в клозет не попросился! Мы с ним шли, разговаривали по-немецки, и к нам прицепились бдительные юные пионеры. «А вы кто? А что тут делаете?» Я им объясняю, они мне, разумеется, не верят. Я говорю: «Ну, хорошо, идемте до ближайшего КПП». Там, чтобы нас проверить или этих детей утешить, созвонились с нашим штабом, наши все подтвердили. Детям сказали «спасибо», а нас отпустили. В блокадном Ленинграде была еще такая особенность: когда шли с фронта во второй эшелон и в город или наоборот, то во время обстрелов и воздушных тревог военных тоже загоняли в подворотни (до бомбоубежища мы никогда не доходили, так как ждали, что будет отбой и можно будет идти дальше). Мне это надоело, и я тех самых девиц, что отказали мне в ночлеге, попросила (должна же от них быть хоть какая-то польза!) сделать мне «секретный пакет». Они мне сделали пакет со всеми печатями и прочим, и меня перестали на улицах отлавливать и заставлять пережидать обстрелы и налеты в подворотнях. Военная хитрость. Незадолго до полного снятия блокады, когда формировались корпуса (это был конец 1943 года), меня послали переводчицей в 63-ю гвардейскую дивизию. Мне там так понравилось! Я пробыла там всего сутки, меня там так замечательно приняли! У них было волнение, что они пойдут в наступление вообще без переводчика. Все было замечательно, а через сутки вернулась их родная переводчица. И тут уже ничего не поделать. Она болела, но выздоровела и вернулась. Я, кажется, за всю войну ни о чем так сильно не жалела, что увидела, какой это замечательный корпус, и сразу из него вылетела. Это примерно соответствовало тому, что гражданский человек представляет себе об армии. В начале войны, когда я попала в армию, сколько у меня было разочарований! Конечно, это был другой период, другая армия. В результате я вернулась несолоно хлебавши в резерв офицерского состава Ленфронта. Большие бараки в Гатчине, койки рядами, маленький уголок огорожен. Две койки в огороженном уголке — на случай того, если будут женщины-офицеры. Один раз я там была с другой женщиной-офицером, во второй раз — одна. И мужики кругом. Так эти мужики каждую ночь обсуждали свои любовные похождения. Ну, знаете, после этого у меня квалификация неслыханная! Из резерва офицерского состава я попала в 109-й корпус. Это было в сентябре. В декабре мы полком перебазировались на кирпичный завод, в гигантские помещения. Там разместился наш штаб, на одной стороне коридора разместился штаб полка, а на другой стороне коридора мы потом разместили военнопленных. Был собачий холод. Мы были прекрасно одеты — ватники, полушубки, а немцы вот не очень. Немцы зябли, а мы им говорили — все жалобы к Гитлеру. Мы вас одевать и не можем, и не собираемся. Ленинградцев во время блокады старались отпускать в город, потому что все знали, что такое блокада. Понимали, что когда с фронта солдат придет домой, то немного своих подкормит. Боже мой, сколько раз мы прощались с мамой! То ли навсегда, то ли еще на какое-то время… Хотя тогда «навсегда» не входило в планы. Я маме еще тогда дала обещание писать каждый день, и обещание это выполнила. Мама мне тогда налила в мою замечательную немецкую фляжку плодово-ягодного вина, которое ленинградцам выдавали на Новый год. Разумный блокадник заправлял стакан этого вина ложечкой крахмала, получался кисель — а это уже еда! И вот мама мне льет в фляжку это вино, а я заявляю активный протест, но мама стоит насмерть. Я с уязвленной совестью и полной фляжкой уезжаю в свою часть, в эти печи кирпичного завода. И тут выясняется — ни разу такого за войну не было — начальник разведки охрип, его вообще не слышно, и я тоже осипла. Как мы завтра будем вести допросы — одному Аллаху известно. Медикаментов нет, и кто их выдаст! Мы вино разогрели, выпили его напополам и наутро были в порядке. Так что я всегда говорю, что моя мама тоже приняла участие в операции по полному снятию блокады Ленинграда. Снятие блокады у меня в памяти отложилось уже с абсолютно другой точки зрения. В бой идут полки, а штаб корпуса что? Он только урожай собирает. Реляции, доклады, ни шагу пешком, все на машинах, никакой опасности. Санаторная жизнь. Это только моя точка зрения. У командира корпуса, разумеется, другая точка зрения — ему нужно следить за состоянием боя, он получает устную информацию, он должен принимать решения — ничего не видя, вообще говоря. Вообще, это фантастика, что такое война! Что разведка может в наступлении? Да ничего не может, все сдвинулось. Несмотря на это, все мельтешат, развивают бурную деятельность. Во время снятия блокады я забрела в блиндаж, видимо, немецких артиллеристов. Я там порылась, нашла карту, где были нанесены немецкие огневые позиции, и, прокомментировав, отдала ее начарту корпуса, уже не помню. Уже позже, после полного снятия блокады, когда мы стояли в Кингисеппе и нам вручали медали «За оборону Ленинграда», начарт мне сказал: «Поехали посмотрим, что мы по этой карте наработали». Он провез меня по разбитым немецким позициям, и это было для меня огромным моральным поощрением. Еще одной моей обязанностью во всех штабах было склеивать карты для штабных работников. После работы в штабе корпуса я попала во 2-ю стрелковую дивизию и числилась там до конца войны, до увольнения. В какой-то момент мы попали в Польшу и стояли там долго. Всему этому предшествовала переброска с 1-го Прибалтийского фронта на 2-й. У нас было два переезда поездом, что было отдельным приключением. При санитарных остановках все господа военные выстраиваются в ряд и спокойно решают свои дела, а что делать дамам? Дамы сигают под вагон и делают свои дела на другой стороне вагона. Один раз мы так чуть не отстали от эшелона. Вообще женский быт на войне — это захватывающая тема. Через Латвию мы шли пешком. Латвия была божественная. Во-первых, нас там любили. Хотя у нас там уже не было проблем с питанием, латыши не знали, чем нас еще угостить. Вообще, марш был зверский, за 10 дней мы прошли 600 километров. В первый день я вымоталась настолько, что не то что руки и ноги были не мои — у меня шея голову не держала! Это было осенью 1944 года, война шла к концу, вообще была очень красивая осень. Мы с моим другом (капитан Пресняков, начальник шифротдела) решили пожениться и, как только узнали, что в 20 километрах от нашего расположения появилась гражданская власть, решили официально расписаться. По топографической карте мы пошли в городок Мадона. Когда мы туда пришли, там чуть ли не вывеску райисполкома к стене дома еще прибивали. Они только устраивались, а тут мы пришли. Они к нам были очень хорошо расположены, много нас расспрашивали, как написать свидетельство о браке по-русски. Выловили на улице свидетелей и официально зарегистрировали наш брак. Для меня это был второй брак, так что я могла помочь сотрудникам все бумаги составить правильно. Оно, это свидетельство о браке № 1, у меня так и осталось, хотя позже мы с Алешей разошлись. Поженились мы из нескольких соображений — во-первых, война еще шла, и непонятно, что могло случиться, во-вторых, был приказ, поощряющий службу супругов в одной части. После официальной регистрации латыши нас угощали, и обратно 20 километров мы проползли чуть ли не на четвереньках. Пришла в палатку, а мой муж в свой шифротдел — принимать шифрограмму. И приходит шифрограмма: «Капитану Преснякову убыть в такую-то дивизию». Это наш начальник штаба устроил, сволочь он у нас был. Итак, муж мой сразу убыл в другую часть. Недаром он был начальник шифротдела — он научил меня простенькому шифру, при помощи которого мог сообщить в письме, где находится его часть. Шифр был завязан на его фамилию и дату, когда письмо было написано. Так что я всегда знала, где он находится. Примерно через месяц получилось так, что его дивизия была рядом с нашей, и я отпросилась туда. Не в отпуск — вообще я не видела, чтобы отпуск на войне давали, а выписывали, как правило, командировку с какой-то надуманной целью. Мне в его дивизии очень понравилось — приятная публика, дельные и умные офицеры, должность переводчика вакантна. Вообще, должность переводчика почти всегда вакантна, за исключением случаев, когда она занята женами начальства. Это была очень распространенная ситуация. Конечно, никакого отношения к переводу они не имели, про них говорили, что они переводят хлеб на кое-что другое, но это отдельная история. Итак, они были готовы меня отвоевать у 2-й дивизии и предприняли какие-то действия для этого. У моего начальника штаба на этот счет было иное мнение. Вся корреспонденция шла через штаб армии, и мой начштаба просто придержал бумаги, а потом дивизия моего мужа оказалась в другой армии. И все, я осталась во 2-й дивизии. Я пару раз еще ходила к Алеше в гости. Результат налицо — моя дочка Ольга. У начальника штаба было такое мнение, что если я замужем, то ему все можно, о чем разговор! Тем более что муж уже в другой части. Я писала панические письма домой, мать хлопотала о моем возвращении в университет (тогда уже действовал приказ об отзыве с фронта особо редких специалистов). Но я все же считала, что мое место в действующей армии. Да и медики мне сказали, что рано или поздно меня с передовой отзовут. Потом меня забрали в штаб 50-й армии, где было невероятное количество работы. Неудивительно, ведь это был конец войны, все продвигались, везде много материалов, много пленных. Мы с моей подругой Татьяной Козуновой жили на частной квартире в очень многодетной семье. Дети все время пищали «жимно, жимно», т. е. «холодно». Мы с Татьяной им все теплые вещи, что могли, раздали. Им было голодно, хотя не так, как здесь в блокаду. Что касается женского обмундирования, то до 1943–1944 годов никакого женского обмундирования не было. Женщин одевали в мужскую форму малых размеров, сапог маленьких размеров не было, чтобы их перешить, нужно было расположение начальства. Я, поскольку бывала в городе, эту проблему решила в городе. Что касается белья, то это невидимые миру слезы. Если носишь брюки, то нужно либо специальное белье для брюк, либо мужское белье. Специального женского не было, а мужское, извините за натурализм, зверски трет. Совершенно беспощадно. По-моему, в 1944 году появилась отдельная женская форма. Это было как раз перед нашим пешим маршем. Обмундирование было такое: бюстгальтеры совершенно фантастического фасона, повязки на случай месячных, которые для этой цели совершенно не годились, юбки, чулки на подвязках с карабинчиками. Какие юбки? Людям надо ходить в сапогах, какие чулки? Перед маршем выдали нам эту форму новую. Девчонки-ветераны плевать на нее хотели, получили ее и забросили на дно вещмешков. Ходят, в чем ходили. А девчонки, только что на фронт прибывшие, полностью оделись в новую форму. Я рапорт начальнику снабжения — на первом же привале все будут с потертостями! Так и получилось. На втором привале он начал говорить, что у него того нет, сего нет. Я сказала ему: «С места не сойду, пока не выдадите нормальную солдатскую форму!» И потом, кто этих молодых девчонок научит нормально наматывать портянки? Я помню, меня саму солдат один учил, говорил: «Через год научишься нормально наматывать, а потом год еще будешь отвыкать от них». Он был абсолютно прав, так и получилось — сначала год не могла нормально намотать портянки, а потом после войны еще год отходила в сапогах. Кроме того, у женщин были постоянные проблемы с туалетом. Даже в обороне я не припомню, чтобы для женщин был отдельный туалет. Был общий туалет, будка над ямой. Если вас, женщин, двое в части, то надо группироваться — одна стоит на подступах и не пускает мужиков, а вторая в это время делает свои дела. Если вы, женщина, в части одна, то надо терпеть дотемна. Еще вариант — если часть в обороне и ходы сообщения и окопы тесно населены, то тихого уголочка не найдешь. Так что надо в каком-то месте поспокойнее вылезать на бруствер, а там трассирующие пули. Вот так на войне жили женщины. Лично о себе я могу сказать, что воевала не за Сталина. Не об этом я думала. Все сводится к тому, что в мою страну вторгся враг и его надо было выгонять. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) КОЧНЕВА Александра Федоровна Я была готова к войне еще со школы — там я научилась стрелять, и стреляла хорошо. У меня был значок «Ворошиловский стрелок», так что с оружием я умела обращаться. Перевязывать раненых я научилась в финскую войну — мы, школьники, бегали в больницу Мечникова и делали перевязки раненым. Вся наша школа фактически в полном составе работала фельдшерами в больнице Мечникова во время советско-финской войны. Мы пошли на войну подготовленными. Перед войной я уже работала на Металлическом заводе имени Сталина. Я пошла на фронт вместе с моей подругой, Евгенией Константиновной Табачниковой. Сначала мы были в Мечниковском госпитале, затем в 20-й дивизии НКВД. Ее потом переименовали в 92-ю стрелковую дивизию. Затем окончила пулеметные курсы и попала в 45-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Наша дивизия стояла в обороне на Карельском перешейке, на реке Сестре. Мы на этом берегу, а финны на том берегу. Позиции близко. Видно было друг друга — в стереотрубу смотрели. Я была санинструктором в полковом взводе разведки. Потом мне дали задание — дали рупор, разговорник русско-финский, и я ходила по траншее, разговаривала с финнами. Они так привыкли ко мне, что меня Маруся звали. Слушали и огонь в это Время не вели. В ответ финны никакой пропаганды не вели, только слушали и кричали: «Маруся, иди к нам!» Причем на русском языке. Правда, из траншеи никто не высовывался, потому что снайперы работали. Я со снайперской винтовкой тоже работала в разведвзводе. В первый раз нам дали винтовки с оптическим прицелом. Я посмотрела — а финн у меня прямо напротив сидит! Я сразу спряталась, думала, что он вот тут, прямо за кустами, а это, оказывается, просто оптика так его приблизила. Смотрю — сидит, читает газетку на пенечке. Я выстрелила, а попала или нет, не знаю. Не проверишь. Я посмотрела опять на то место, где он был, а его уже не видно. То ли я попала, то ли он спрятался — неизвестно. Снайперская винтовка была с магазином и с оптическим прицелом — это новые винтовки нам прислали. Была пословица — не воюют три армии: «шведская, турецкая и двадцать третья советская». Мы стояли в обороне, но какие-то боевые действия велись. Ленинградский фронт — голодный фронт. Идешь по траншее, смотришь — солдат лежит в голодном обмороке. Кормили нас так же, как население Ленинграда в блокаду. Тяжелое было время. Многие не выдерживали — кто умирал от истощения, кто в обмороки падал. А весной! Полная траншея воды — резиновые части от костюма химзащиты наденешь и по траншее идешь. Наверх выбраться нельзя, финские снайперы работают. Один раз я попалась под финского снайпера. Я вылезла на нейтралку в маскхалате, сделала выстрел, он меня засек. Это в марте было, я лежу на нейтралке, и не пошевелиться! Только пошевелюсь — щелк! Выстрел. Наши разведчики пытались его засечь или подавить, стреляли, стреляли, но все равно он меня на прицеле держал. Только когда стемнело, меня вытащили с нейтралки — накинули петлю на ноги и подтянули к нашей траншее. Вытащили меня, растерли водкой, напоили водкой, и все нормально — даже не простудилась. Никаких специальных снайперских курсов я не заканчивала, просто нам прислали снайперскую винтовку на взвод и сказали — кто хочет, давайте попробуйте. Вот я и попробовала. А вообще снайперы активно работали, и с нашей, и с финской стороны. Особенно дивизионные разведчики наши — у них снайперов было больше, чем у нас. Один снайпер из нашей дивизии, Рогулин, был знаменит на весь Ленфронт. Не знаю, жив он сейчас или нет и где он. О нем очень много писали в газетах фронтовых того времени. Снайперы работали всегда с нейтральной полосы, выползали из траншей. Сначала по траншее ходили, выбирали позицию, а потом выползали и занимали огневую позицию. Листовки были и у нас, и у финнов — то они нам листовки подбросят, то мы им. Когда в разведку ходили, брали с собой листовки и там их разбрасывали. Один раз я была в такой разведке: прислали переводчицу из штаба дивизии — выяснить, есть ли немцы на этом участке или только финны. Она говорит: «У вас есть девушка в разведке, я только с ней пойду». Мы с ней вдвоем пошли. Она должна была слушать, а я должна была ее охранять. Мы подползли к финским траншеям и слушали. Из наших траншей были готовы нас прикрыть огнем, если что. Что она выяснила, я не знаю, но сказала, что немцев нет — только финны. Форма у меня была сначала солдатская, специальная женская форма (юбки, платья) появилась только в конце войны. Да я все равно даже в конце войны юбку не носила, носила брюки солдатские. Не рассчитывали, что женщин придется в армию брать, а пришлось. Когда объявили набор в народное ополчение, то мы все и пошли. У разведчиков нашего взвода были маскхалаты — летом пятнистые, зимой белые. Сами мы еще веточки прикрепляли к маскхалатам для дополнительной маскировки. Маскхалаты — штаны и куртка раздельно. Зимой носили ватные брюки, ватные куртки, валенки. Шинели не надевали, они неудобные — в ногах путаются. Зимой выдавали еще шапку-ушанку и подшлемник шерстяной под каску. Полушубков не выдавали. Противогазные сумки мы носили, но кое-кто противогазы выбрасывал и клал туда какие-то другие вещи. В разведку мы все ходили с автоматами, винтовки мы в разведку не брали. Я ходила в разведку вместе с остальными разведчиками. Помимо автомата у меня были еще гранаты, «лимонка» у меня была всегда с собой — на всякий случай. В плен бы я не сдалась. Под себя кинула бы гранату, и все. Вещмешки не брали с собой, только оружие. Мы же в глубокую разведку не ходили. Дивизионная разведка ходила, мы их только провожали и потом возвращались. У нас был один разведчик Дибров, архангельский мужик, как он сам себя называл, он как стукнет финна, так «язык» и готов. Я ему говорила: «Ты уж поаккуратнее с ним, ты ведь этого «языка» не донесешь». Какие-то некрепкие «языки» в основном попадались нам. Вот так вот ходили в разведку, и в одной разведке меня ранило. Мы уже возвращались, когда финны нас обнаружили и дали минометный огонь. Мина взорвалась рядом со мной. Если бы каски на голове не было, то не было бы меня в живых — осколок пробил каску и застрял в черепе, не дошел до мозга. В черепе у меня так и сидит. Вторым осколком пробило щеку и выбило зуб. Язык поцарапало тем же осколком, он потом в рот у меня не помещался. Я вернулась из госпиталя, а мне финны кричат из своих траншей: «Маруся, ты где была? Мы соскучились!» По-русски мне кричали, да и по-фински иногда. Когда мне кричали по-фински, я быстро смотрела по разговорнику, что они мне кричат. Сейчас я уже почти забыла все эти финские слова. Там же, на Карельском перешейке, я получила свою первую награду — медаль «За отвагу». Была разведка боем, и она прошла очень неудачно. Много было раненых. Я оказала им первую помощь, собрала их всех вместе, оттащила в безопасное место. Всего одиннадцать человек — и вот за это я получила медаль «За отвагу». Я не слышала и не видела таких случаев, чтобы финны и наши друг в друга не стреляли. Когда я там была, из траншей никто не высовывался и не загорал. Берега реки Сестры были близко, так что никто не высовывался. На отдых мы ходили в Песочное, Дибуны. Грибы и ягоды там собирали, это большое подспорье нам было. Бетонные доты мы не использовали, там своя команда была. Что там за силы были — я не знаю. Мы были только в траншеях. Пехота — сто километров прошел, еще охота. Я поражаюсь, почему финны не пошли в наступление в 1942 году — то ли не хотели, то ли еще что. Чего они боялись? Ведь такие слабые части стояли в обороне. Кто покрепче, все были на юге, в районе активных боевых действий, а в обороне одни дистрофики стояли. Ослабленные голодом. Почему не пошли? Оборона у нас слабая была. И питание плохое было, и снабжение. Мне кажется, финны свободно могли бы прорвать нашу оборону. Это мое мнение — может быть, на других участках фронта была другая ситуация, но у нас в дивизии именно так. После госпиталя я вернулась в дивизию, но в декабре 1942 года пришла разнарядка — прислать столько-то девушек на пулеметные курсы, вот я и пошла на них. Нас было 3000 человек, из них 50 женщин. Эти курсы располагались на проспекте Бенуа, дом 1. У нас была отдельная казарма. Курсы длились три месяца, обучали обращению с пулеметом «максим», ручным пулеметом Дегтярева, автоматом ППШ, ППД, пистолетом, гранатами «лимонкой» и РГД. Сборка, разборка, стрельбы. Стреляла я хорошо. Натаскали нас здорово, я с закрытыми глазами могла собрать и разобрать пулемет. Январь, февраль, март 1943 года мы учились. После курсов я попала в запасной полк на Карла Маркса, там мы пробыли несколько недель и направились в Кингисепп. Там был какой-то учебный батальон, и мы должны были учить других бойцов на пулеметчиков. Но там я пробыла недолго — с одной моей знакомой пулеметчицей мы поехали в Ленинград, на КПП там был какой-то офицер. Мы разговорились, я узнала, из какой он части и где они располагаются, и убежала из этого учебного батальона. Аня Шмидт, моя подруга, тоже увязалась со мной. Мы пришли к генералу Путилову, доложили, что вот, возьмите нас. Он посмотрел, говорит: «О, пулеметчицы! И к тому же награжденные!» (У Анны был орден Красной Звезды, а у меня медаль «За отвагу».) Он сразу согласился нас взять. Это было в марте 1943 года. 45-я гвардейская стрелковая дивизия стояла в то время под Кингисеппом, местечко Криково. С этого времени и до конца войны я прошла через все операции и бои, в которых принимала участие 45-я гвардейская стрелковая дивизия. И бои под Нарвой, и освобождение Карельского перешейка, и Эстония. Я была командиром пулеметного расчета. У меня был свой пулемет, наводчик, подносчики. Правда, иногда и самой приходилось ложиться за пулемет, и иногда коробки тащить, чтобы без патронов не остаться. В 45-й дивизии я тоже была награждена медалью «За отвагу». Я даже не помню, за какую операцию, — столько лет прошло. Там была речушка, и нам надо было штурмовать противоположный берег. А я с моим расчетом не стала ждать, пока закончится артподготовка, и со своим пулеметом на тот берег проскочила. Мы на том берегу уже готовы поддержать нашу пехоту огнем. Вот за этот бой я и получила вторую медаль «За отвагу». В той речке еще командир нашего полка искупался — он решил лично поучаствовать в атаке, надел солдатскую форму и при переправе искупался. Он был невысокого роста, маленький, щупленький. Я его не узнала и говорю ему: «Ну что ты тут под ногами путаешься?» Он говорит: «Ну-ка, иди сюда, что за дела?! Комполка такие вещи говорить?!» Пулеметчикам было очень тяжело. Нужно обеспечить атаку, поддержать пехоту огнем, а потом догонять ее и опять стрелять. А пулемет-то тяжелый. Иногда бежишь с ним и не знаешь, хватит ли дыхания. Только постреляли, опять надо вперед бежать. Стреляли туда, откуда немцы вели огонь. По моему опыту я могу сказать, что «Максим» был надежным оружием. Да, были заедания ленты, но я прекрасно знала, как его собрать, разобрать, как устранить неполадки. Помимо пулемета, бойцы в пульроте были вооружены автоматами — сначала с круглым диском, потом с рожком. Винтовок у нас не было, а трофейное оружие мы вообще не использовали. Каски носили. Никакого транспорта — ни грузовиков, ни повозок, ни лошадей у нас не было, и все вооружение — станок, ствол, щиток, боеприпасы — мы таскали на себе. Коробок с лентами я брала с собой штук шесть. Если мне казалось, что мало, то я еще сама брала с собой пару коробок. Не могу сказать, на какое время хватало этих коробок в бою, но без патронов я не оставалась. Я была запасливой и боялась остаться без патронов. Позицию сразу меняли, потому что засекут и сразу пустят мину или еще что. Но позиции меняли так, чтобы немецкие огневые точки были в поле зрения. В бою возили на своих колесах. На марше, конечно, ствол отдельно несли. Я пулемет быстро собирала, немного времени мне на это требовалось. Щиток у нас был, но не всегда мы его устанавливали. Он тяжелый, во-первых, а во-вторых, через эту щель надо еще пристроиться, прицелиться. А так без щитка сразу все видно. Не очень любили щиток применять, хотя он и защищает. «Максимы» с оптическим прицелом мне не попадались. Один раз была такая ситуация, что я нашла отличную огневую позицию, пристреляла все ориентиры, все подготовила — а пехота где-то застряла, не подошла к нам. И я ни за что не хотела отходить — все же готово, пристреляно уже! И мы на ночь остались там, на этой точке, в одиночестве. Немцы ночью боялись в бой идти. И мы всю ночь вели беспокоящий огонь — расчет рассредоточился, и то из автомата очередь дадим, то из пулемета. Утром наша пехота подошла, и говорят нам: «А вы еще живы?» Мы говорим: «Да, а куда мы денемся?» Один раз я столкнулась с немцем лоб в лоб в бою. Слева дом горит, справа сарай горит, и нам надо между этих двух пожарищ проскочить. Я побежала, выскочила — и немец на меня! Мы выстрелили одновременно. Я его убила, а он в меня не попал. Очевидно, он нажал на курок, когда он уже падал. Только сапог мне повредил пулей. Аня Шмидт, бывшая студентка института иностранных языков, в том же бою встретилась с немцем, так она его в плен взяла. Мало того, когда наша пехота вперед пошла, она на него пулемет нагрузила. Отчаянная девчонка была. По национальности была еврейка. Поскольку я была чертежница, она меня попросила подделать ей графу «национальность» в красноармейской книжке. Она мне говорила: «Ты сама понимаешь, к евреям такого доверия нет, как к русским, переставь мне национальность на русскую». Я пожала плечами, но надпись ей подделала. В этом же бою она и погибла. Маша Логинова была из Ленинграда, но где она жила — я не знаю. Один раз был случай (где, я уже не помню, названия мест стерлись в памяти), когда командиру роты дали задание прочесать лес. Он набрал команду — я пошла с ручным пулеметом, Маша Логинова, санинструктор, тоже пошла, и еще пятнадцать человек бойцов. Мы пошли вперед. Только мы метров триста отошли, как снайпер Машу снял. Я только наклонилась над ней, как командир говорит: «Не смей! Ее подберут, а нам дальше надо идти». Какая ее судьба — нашли потом ее тело или нет, не знаю. Мы дальше пошли, вышли на опушку леса, перед нами деревня, в ней немцы ходят. А командир отчаянный был, говорит: «Давай деревню возьмем!» Я говорю: «Ага, возьмем. И что мы с ней делать будем? Нас семнадцать человек, а наши вон где! Где патроны? Где силы, чтобы эту деревню удержать? Где еда? У нас ничего нет с собой. Давай лучше подождем подхода наших». Это был единственный раз, когда я офицеру перечила. Мы остались на ночь на опушке леса — не пошел комроты вперед. Немцы ходят в открытую, варят что-то, из труб дым идет. А у нас и есть нет ничего. Ночью — под одним кустиком храпят, под другим — храпят, я пойду, одного растолкаю, другого растолкаю, боюсь уснуть. После этого на рассвете слышу — справа началась стрельба. Я так подумала, что, значит, скоро наши подойдут и эту деревню будут брать. Пошла на выстрелы, и оказалось, что это наши соседи, 131-й полк. Я к ним подошла, говорю: «Что тут у вас происходит?» — «А ты из какой части?» — «134-й полк». — «А где вы?» — «Мы на опушке леса, перед деревней стоим, еще с вечера». — «Что вам надо?» Я в ответ: «Нам надо патронов и надо каши!» Мне дали термос каши, патронов, я и вернулась к нашим. Потом наши пошли вперед, мы к деревне подошли, а там немцы уже отступили. Деревню заняли без боя. Этот комроты мне и говорит: «Вот видишь, надо было деревню атаковать вечером, заняли бы ее и ночевали бы в домах». Я говорю: «Как знать, может быть, и не было бы нас в живых!» Один раз врач меня обидела сильно. У меня что-то с ногой случилось, такая боль дикая, что наступить на ногу не могу. А внешне ничего не видно. Я пришла к ней, а она посмотрела и говорит мне: «Симулянтка!» Я думаю: «Ничего себе, симулянтка, с сорок первого года в боях!» А это в 1945 году было. Потом слышу еще, что врач говорит: «Сегодня в бой идем, вот она и симулирует». Я обиделась страшно и кое-как ушла оттуда. А идти не могу. Увидела повозку, которая шла как раз в наш полк. Меня привезли. Что делать-то? Я такая обуза для ребят, без ног! К вечеру у меня нога распухла так, что и в сапог не лезла. А там как раз понадобилась какой-то взвод пулеметный на танк посадить. Я говорю: «Давайте наш взвод на танк, раз я ходить не могу, поедем!» Поехали на этом танке. Два танка шли впереди, мы были на третьем. Танки вывезли нас на позицию, мы рассредоточились, а танки пошли на свою позицию, отступили. Мы остались одни, вырыли окопчики, сидим и ждем. Рядом дом какой-то был, один парень из моего взвода говорит: «Я пойду, проверю, что там такое». Прыгнул через забор и зацепился ремнем, а ноги длинные в воздухе болтаются. Сам парень высокий был — и вот вид такой: забор, а над ним длиннющие ноги болтаются. Я говорю: «Ну, если немцы такое увидят, то обязательно отступят, испугаются». Он отцепился, пошел в этот дом, вернулся и говорит: «Да нет там ничего, нечем поживиться». И вдруг мы смотрим — из леса напротив выходят немецкие танки! А наших танков нет! А пехота-то где? Что нам делать? Так что получается, что наш взвод остался в одиночестве, три пулемета, и все. Думаю, ладно, огонь открывать мы не будем, это бесполезно. Пусть они пройдут, и мы попробуем их сзади атаковать гранатами — вот такое я решение приняла. Ребята мои заволновались. Я им говорю: «Ребята, вы же знаете, я убежать не могу. Сами знаете, какая у меня нога — я никуда не убегу. И вам я приказывать тоже не могу на верную смерть оставаться. Так что оставьте мне гранат побольше, а сами как хотите». Никто не убежал. А немецкие танки стволами в разные стороны поводили и что-то побоялись вперед идти. Я говорю солдату своему: «Это ты их своими ногами напугал, они не знают, какое оружие тут у нас находится». Тут как раз наши подошли, и мы отошли в тыл. Потом меня сразу отправили в медсанбат. На телеге нас везут. Я автомат ребятам отдала. Положили меня и еще одного раненого на телегу, везут нас. Смотрим — из леса два немца идут! Я ездового спрашиваю: «У тебя оружие есть?» — «Да там винтовка где-то под тобой лежит». Я винтовку сразу из-под себя доставать, держу ее. Подходят немцы, что-то говорят. Если бы Анна была жива, она бы с ними поговорила, но ее нет, она убита. А нас — я с ногой, тяжелораненый боец и ездовой. Я думаю, что делать? Гранат нет, а что это винтовка? Подошли, говорят, как я поняла: «Мы австрийцы! Мы не стреляли!» Оба с оружием и пошли за нами. До артиллеристов добрались, я говорю: «Ребята, избавьте от этих собеседников! Я уже больше не могу с ними общаться! Они вышли из леса, не стреляли, нам ничего плохого не сделали, но общаться я с ними больше не хочу». В медсанбате меня сразу на операционный стол, и маску на лицо эфирную. До сих пор я ее переносить не могу. Открываю глаза — никого нет, я на столе, нога перевязана. Сапог разрезанный лежит. Я его надела, прибинтовала к ноге и вышла. Меня никто не остановил. Иду, иду, ноге не больно. Наверное, это от наркоза. А тут как раз наш агитационный автобус едет, и агитатор Семен Хохман наш мне кричит: «Куда идешь?!» — «Домой!» — «А где дом?» — «В 134-м полку!» — «Давай садись, я тебя подвезу, как раз туда еду». Подвез он меня до штаба полка, а там как раз наша машина за продуктами пришла. Я на ней обратно к передовой поехала, к ребятам. Долечивалась уже в своем полку, на передовой. Подвига я не совершила, до Берлина не дошла. Вместе с солдатами участвовала в боях, была простым солдатом. Отношения между мужчинами и женщинами были нормальные — я солдат как солдат, все были наравне. В этих же боях были такие же женщины, как я, мои боевые подруги. Я только после войны узнала, что в конце войны в Эстонии наш комполка нас специально в Ленинград в отпуск отослал, чтобы сберечь. Он к нам пришел и говорит: «Девчонки, не хотите в Ленинград съездить?» Март месяц на дворе, весна, мы и подумали — почему бы не съездить? А потом оказалось, что дивизия пошла в бой. Мы вернулись и стали дивизию нашу нагонять. Нагнали в районе Дно, Гдова. Пришла я в батальон: комбат убит, все офицеры убиты, только один лейтенант Морозов из нашей пулеметной роты остался, и тот контуженый, не слышит ничего. Я ему сказала идти в санроту, он не знает, куда. Я ему показала направление, говорю: «Сам ищи». А что происходит, куда наступать — я не знаю, я же в штабе не была. И в результате Веру, подругу мою, в этих боях убило, а меня ранило. Я пришла, ничего не знаю — куда наступать, что будет? Ребята мне сказали, что начало атаки по сигналу красной ракеты. Смотрю — слева пошла пехота, справа. Я говорю: «Ребята, давайте мы тоже не будем отставать. Вперед!» Пошли вперед, а куда идем — сами не знаем. Где видим немцев, там стреляем, и дальше давим на них, только чтобы батальон наш не отстал. Потом пришел старший лейтенант, сказал, что будет командовать батальоном. Я говорю: «Давай, командуй, а то мы не знаем, куда нам идти». И тут меня как раз ранило — в ногу и в руку. Рука отвисла, боль жуткая, очевидно, в нерв попало. Я ушла в санчасть. Пришли в санчасть, раненых много, транспорта не хватает, когда кого будут отправлять — непонятно. Нам сказали, что, если кто может сам идти, пусть пешком сам идет в полевой госпиталь. Руку мне обработали, перевязали. Нога была ранена легко, я еще говорила: «Вот паразит, сапог испортил!» Врач спрашивает: «А что ногу он испортил — это ничего?!» Я говорю: «Это ничего, нога заживет, а сапог теперь рваный». После этого мы с одним командиром отправились пешком в полевой госпиталь и заблудились. Пришли в госпиталь уже ночью. От боли я уже не знала куда деваться. Врач посмотрела, что рука у меня сухая, кровотечения нет, и не стала ничего делать. И вот я всю ночь от боли мучилась. А там какой-то солдатик был, и вот он меня всю ночь водкой поил. Водки даст мне: «Доченька, выпей, легче будет». Я выпью, а через двадцать минут у меня опять эта боль! И так вот до утра я дождалась. Утром меня сразу на операционный стол, вычистили мне руку, и я после этой операции вообще трое суток спала. В госпитале не было женских палат вообще, а была только гауптвахта. Из гауптвахты освободили людей, а меня туда поселили. Гауптвахта была в землянке, на полу вода. Доски были наложены просто так, в грязь. Правда, печь там была, и солдатик ее топил круглосуточно. Как раз был день 8 Марта. Вспомнил начальник госпиталя, что есть раненая девушка в госпитале. Меня вынесли с гауптвахты и показали генералу, который в госпитале был с инспекцией. Вот тогда он мне дал орден Красной Звезды. Начал меня расспрашивать: «О, девушка! На фронте с сорок первого года! Две медали «За отвагу»! И вы все на фронте?» Я отвечаю: «Да, стойкий оловянный солдатик». — «А в какой палате вы находитесь?» — «А на гауптвахте». Он дал всем нагоняй, мне выделили уголок в палате. Потом он говорит: «Я все награды раздал, вот вам от меня». Снял с кителя своего Красную Звезду и отдал мне. Я не знаю, как он потом все это дело оформил, но потом мне выдали официальное удостоверение на этот орден. Я забыла фамилию этого генерала. Спрашивает: «Как ты столько лет продержалась-то?» Я отвечаю: «Не знаю я. Вера Барбашова убита, Аня Шмидт убита, Маша Лугина убита, а я среди них была и жива осталась». Из госпиталя я потом убежала, недолечилась. И долечивалась в своей санроте. Рука не действует, крючком согнута. Врач мне говорит: «Давай разрабатывай руку, она тебе еще пригодится». И со слезами на глазах пришлось разрабатывать. К сожалению, не знаю фамилии этого доктора, надо было его поблагодарить за руку. Так что в последних боях в Курляндии я не участвовала. В Курляндии было очень тяжело. Потому что вроде и конец войны, а грязь страшная. Лошадки по самое брюхо погружались в эту грязь. Я когда из госпиталя убежала и добиралась до своей дивизии, то смотрю — радист, рация за плечами, и он по этой грязи чуть ли не на четвереньках ползет. Такое болото было страшное. Там наш командир роты погиб, Соболев Иван Николаевич, после него стал Дубинский. Потом Назаров Иван стал. Меня тоже перевели из моей роты во второй батальон и дали пулеметный взвод — три пулемета. Звание у меня было гвардии старшина. Званиями нас не баловали. В Курляндском «котле» немцы никак не хотели сдаваться, даже когда уже война кончилась, они на нас по лесам охотились. Так что пленных у нас даже в конце войны было мало. Наступление на Карельском перешейке было как раз после Нарвы. Я попала как раз на тот самый участок, где я ходила в разведку в 1941–1942 годах. Эта моя бывшая дивизия отходила, а мы там сосредотачивались для наступления. Артподготовка — такой гром был — это не передать. Откуда столько оружия взялось? Такая мощь на них была свалена! Наши чувствовали, что финны в обороне три года стояли, значит, оборона у них сильная, так такой шквал на них обрушили! Не знаю, кто мог бы выдержать такой огонь, с ума сойти было можно. Финны выходили из блиндажей, все тряслись, говорили: «Рюсся сараями стреляет!» А это были такие ракеты, «андрюша», он прямо с клеткой вылетает, горит все. Вот, наверное, поэтому они решили, что мы сараями стреляем. Пленных было много. Бои были тяжелые — там же местность пересеченная, скалы. В одном ущелье таком — огромные скалы — у нас была остановка, только стали прятаться, как финны начали бомбить. Я смотрю, что мне не спрятаться нигде, подбежала к одной скале, а там наш инженер полка — у него вся левая сторона груди снесена осколком. Начисто. Вот так вот его скосило. И я смотрю — сердце бьется! Натуральное человеческое сердце у меня на глазах бьется! Я остолбенела, а он еще на руках приподнялся, глаза безумные совсем, посмотрел на меня и ткнулся лицом в землю. Ну как тут поможешь? У него грудная клетка была снесена полностью. Вот такие жуткие бои были под этим Выборгом. Названия станций, мест мы не знали. Мы простые солдаты, нам дадут ориентир и направление, и мы туда идем. Выборгская операция была скоротечная, мы даже нигде не останавливались — все время шли, шли, до самого Выборга. Финны ошарашены были, не ожидали такого. Потому что, когда в обороне стояли, не особо активные бои вели. То финны разведку пошлют, то мы разведку пошлем — более ничего. Никаких особых боев не было. А тут такое! Сопротивления они сильного не оказали. Только вот в этом ущелье нас начали бомбить, покалечили нас. Политруки были нужны — они умели рассказать, показать все. Они были, как правило, грамотные все, больше читали. Так что политруки имели значение. У нас не было политруков, которые прятались в тылу. Политрук Афонин, который был у нас в разведке, всегда первым шел вперед, не прятался. Он и погиб. В 45-й гвардейской дивизии у нас был политрук Макаров Алексей Алексеевич — отчаянный политрук был. Фактически второй командир полка был. Очень хорошие люди были. Смершевцы, очевидно, хотели меня взять на работу в особый отдел, но я отказалась — сказала, что лучше останусь у пулеметчиков. Они ходили, что-то выясняли, вынюхивали. А чего тут смотреть? В бою всех видно. Так что я не знаю, были ли среди нас информаторы, кого они завербовали или нет. Я не видела, чтобы кого-то безвинно осудили. В разведке в 1942 году одного расстреляли. Послали их в разведку, он возвращается, у него рука прострелена. Я его перевязала, а потом его забрали и судили, сказали, что он совершил самострел. Мне очень жалко было его. Я не поверила, что он это мог сделать. Но они как-то определили, что это был самострел. Еще у нас был разведчик Шамарин, который страшно боялся. Как в разведку идти, его прямо трясло сначала. Я его все время подбадривала, говорила: «Да ладно, давай, пойдем! Все будет хорошо!» Потом он стал такой боевой — сумел перебороть свой страх. А сама я не боялась. Это другие ветераны говорят, что было страшно, а мне, как в бой идти, так страшно не было. Это после боя я сяду, и у меня волосы на голове шевелятся, и думаю: «Как же я могла? Как же я могла так себя вести?» А когда сразу надо, говоришь «есть» — и пошла. Вот тогда не было страшно. Только потом. Офицеры за мной не ухаживали — как они могли за мной ухаживать, если у меня взвод солдат? Ко мне не подступишься. В нашей дивизии я не знаю и не помню женщин, которые бы крутили романы с офицерами. Не знаю, может быть, что-то такое было в санроте, но я же с ними не общалась. Я все время со своими ребятами была. Это мои солдаты от меня бегали. Иногда бывало так, что рядом был банно-прачечный отряд, и солдаты туда бегали. Я ругала их за это. На войне у меня были длинные волосы. Один раз, когда мы были на отдыхе, я была дежурной по батальону. Батальон ушел на занятия, а я пошла на кухню, вымыла голову, постирала гимнастерку. И тут мне докладывают: «Командир корпуса, Симоняк, идет с инспекцией!» А я, дежурная по батальону, в разобранном виде! Что делать? Схватила чью-то гимнастерку, а волосы мокрые, распущенные, забыла, как докладывать ему, стою и жду нагоняя. А он посмотрел и говорит: «Ох, какие волосы шикарные!» — у меня были длинные вьющиеся волосы. Ушел. А я все жду, что батальон вот сейчас придет и мне попадет. Но ничего, обошлось. Вот такая встреча у меня с Симоняком была. В бою я просто волосы в хвост собирала. А потом вообще обрезала, и они заправлялись под пилотку. Вначале скандал был у меня с моими волосами. Приказ был всех женщин подстричь коротко, а я не давала их стричь. Говорю: «Хоть одну вошь найдете, тогда можете стричь, а так не дам!» Я сумела волосы сохранить в чистоте, иногда и в холодной воде волосы мыла. Или на кухню приду, мне дадут воды горячей. Мыло нам выдавали. Это не в разведке, где ни мыла, ни хлеба, ничего не давали. В конце войны у меня было уже платье и фотографий целый чемодан, но когда я жила в Красном Селе, у меня все это украли. Мне не столь жалко своих вещей, как вещей Ани Шмидт — от нее мне узелок остался, я хотела его передать в институт, где она училась до войны. А так вообще ничего не осталось. Жалко, что пропали мои записи, что я вела во время войны, — я кратко записывала даты и места событий. Сейчас уже сложно вспомнить, где и что происходило… Фотографий было много, и я с пулеметчиками, и другие. Еще к нам часто приезжали писатели, так они тоже очень любили со мной фотографироваться. Сразу, как увидят меня: «Давай с тобой и с оружием сфотографируемся!» Хорошо, что все награды я носила на себе и их не украли. Думали, наверное, что у меня трофеев целый чемодан. Мы же пехота, а трофеев если набрать, то что делать с ними? За собой таскать? У нас же и так пулемет, и никакого транспорта. Это, может быть, тыловые части что-то набирали себе, у них и машины, и повозки были. А у нас пулемет, куда с ним еще? Разве что чистое нижнее белье мы брали, и переодевали, и по мелочам — часики трофейные у меня были, и те тоже украли. Потом всякие сувениры брали. А больших вещей не брали. Вместо водки женщинам на фронте выдавали конфеты. Табак нам выдавали, но ни пить, ни курить я за всю войну так и не научилась. Я не слышала, чтобы кто-то спивался у нас в дивизии, не было таких инцидентов. В блокаду я не помню, выдавали нам ее или нет. Если даже и была эта водка, то ее, наверное, использовали для раненых — раны обрабатывать. А так давали нам водку, ребята пытались меня научить вод-ку пить и курить — козью ножку мне скрутят и говорят: «Курни давай!» А у меня все как-то не идет. День Победы — столько было крику, все прыгали! Просто невероятно. Стрельба, салют. Даже не передать, сколько радости было! Выдавали нам всегда сапоги, в ботинках с обмотками мы не ходили. Сапоги сначала выдали на два размера больше. Я не знаю, как вообще выдержали снабжать такую армию — накормить, обуть, оружием снабдить, чтобы армия могла держаться. Такой Союз был, что прямо обидно, что его больше нет. Мы обращались друг к другу по званиям и по фамилиям, поэтому мы имен-то друг у друга не знали, как следует. Не принято было по именам обращаться. Но я всегда по-другому обращалась с солдатами. Получу задание в штабе, прибегаю: «Ребята, у нас такая вот задача. Как будем выполнять?» Всех выслушаем, примем решение и пойдем. У Ани Шмидт так не получалось. Почему-то она считала: «Я приказываю, я здесь главная», поэтому и отношения у нее с солдатами были не совсем дружеские. С командиром роты у меня были нормальные деловые отношения. Вызовет, скажет, что нашей роте поставлена такая вот задача, вот твой участок — все рассказывал. Но обсуждать приказы с ним я не могла — кто я такая, чтобы приказы обсуждать? Это с ребятами я могла нашу задачу обсуждать, а с командиром — нет. Поэтому у меня отношения с солдатами были замечательные, дружеские. Они за меня горой, а я за них. Я за войну ни одного солдата во взводе не потеряла. У меня ранений было больше, чем у них. При командовании взводом мне приходилось бегать от одного пулемета к другому, узнавать, как дела у них. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) БАДЬИНА Александра Николаевна Я родилась в 1926 году в Марийской автономной республике, в небольшой деревушке на 17 дворов, которую основали наши прадеды, бежавшие с Сибири от Ермака. Деревня наша была очень интересная, особенно интересные были ее люди. Наш колхоз «Якорь» был участником ВДНХ. 17 дворов — и участник ВДНХ! Нас было у родителей три девчонки и сын Вовка, который был моложе нас. Отец наш рано ушел из жизни. Он был первый тракторист-машинист. Помню, когда в 30-е годы появились «Фордзоны», он на нем приехал в нашу деревню, а мы, босоногие мальчишки и девчонки, все в пыли бежали за этим «Фордзоном» и радовались, что уже мы не будем пахать сохой. Но эти «Фордзоны» часто ломались, а запасных частей не было, он часто ремонтировал их сам. И вот отец, когда лежал на земле, простыл, заболел туберкулезом легких. Он написал письмо министру сельского хозяйства Чернову в Москву с просьбой направить в Москву лечиться в тубдиспансер. Его направили. В нашем доме остались мать, две бабушки и дедушка. Бабушка моя была красавица, а дедушка был очень активный и очень красивый. Он пел в церковном хоре, и у него был голос, как у Лемешева. Окрестные деревни приходили к нам спрашивать: «Будет там «Лемешев» петь?» Ходили мы в деревне в лаптях. Онучами ноги обернешь — здорово! Шить я умела, потому что у нас останавливалась бабушка, чужая, к нам она ходила, по деревням и собирала кусочки. Она была очень грамотная. Будучи в нашей деревне и у нас, она перешивала нам всякое старое тряпье. От нее я и научилась. Мы одевались, как куколки! Самые нарядные были в нашей деревне. Когда мы подросли, в нашу деревню ходили мальчишки водить хороводы. Мы в деревне были певучие, работящие. У нас был закон — в деревню можно приходить, а жениться из деревни нельзя. Поэтому из деревни нас, старших девчонок, не выпускали. Мы жили как одной семьей. Все знали друг о друге, делились куском хлеба. Когда началась финская война, старших ребят призвали. Из шести человек вернулся один. Сейчас опустела наша деревня, осталось два дома. Не стало хороводов, не стало песен… А я до сих пор люблю песни и пою, когда дома, когда устану, голова трещит — я начинаю петь… Когда началась война, я училась в 7-м классе. Семилетка была в трех километрах от деревни, а в восьмой класс я пошла в райцентр Сернур в двенадцати километрах от нас. Осенью 1941 года после уборки в колхозах, в ноябре месяце, мы начали учиться в восьмом классе. Сначала я ходила пешком, потом мать мне нашла семью, которая меня приняла. Но проучилась всего несколько недель и поняла, что надо идти работать — голодно, жить негде. Устроилась на работу в райзо (районный земельный отдел) машинисткой. Быстро научилась машинописи и собирала по районам сведения о пахотной земле, сколько поднято гектаров, сколько отремонтировано сельхозинвентаря. Все эти данные я должна была положить на стол начальнику райзо. Еще я подрабатывала там же уборщицей. Мне выделили маленькую комнату, где уборщицы клали свой инвентарь, совсем крохотная — кровать не поставишь. Я на полу спала. В апреле 42-го года вижу — стало много девчонок во дворе военкомата, который располагался в том же здании, что и райзо. Я не знала, что это был первый набор девушек в армию. Я прибегаю во двор и вижу одну девчонку знакомую — Любку Михееву. Она работала парикмахером в мужском зале, а муж ее был киномехаником, или, как говорили в деревне, «киновщиком». Я вижу эту Любу и говорю: «Люб, ты куда?» — «Ты что, не видишь? В армию берут!» — «Как берут? Ну-ка давай я с тобой!» Она говорит: «Да ты же маленькая. А я же большая!» — «Ну, — говорю, — какая разница». У меня была повестка, присланная из военкомата моей сестре, которая была на два года меня старше. Она в это время копала окопы под Сталинградом. Фамилия и отчество у нас одинаковые, только она Мария, а я Александра. Я мылом подтерла и вместо «М» поставила «А» и с этой повесткой пришла в военкомат. А там не втиснешься! Тогда беру помойное ведро, швабру (ну там не швабра, а палка), иду в военкомат, пробираюсь сквозь толпу. Вхожу. Сидят четверо. Я обращаюсь к тому, у кого «шпалы»: «Вы начальник?» Он говорит: «Что тебе надо?» — «Я сейчас у вас уберу, вы сидите, не мешаете. А меня в армию возьмете?» Он, чтобы от меня отделаться, другому говорит: «Ну, займись с ней». Я говорю: «Я отсюда не выйду, пока вы меня в армию не возьмете». — «Ты с какого года?» А у меня повестка была завязана в уголочке платка. Мы же деревенские! Я развязываю и подаю ему: «Вот у меня путевка ваша, в военкомат я вызвана. Так что вы не имеете права мне отказать!» Он говорит: «Ну-ка, выйди!» Я вышла, но перед этим говорю: «Я все равно в армию пойду! Я хочу на фронте быть. Я хочу быть там, где стреляют. Я буду мстить за Зою Космодемьянскую!» Ведь мы тогда уже тогда знали о смерти Зои Космодемьянской. Смотрю — все из военкомата пошли по направлению к клубу. Там стояли крытые военные машины — американские «Студебекеры». Я говорю: «Любка, ты меня на этот вот большой грузовик давай подсади!» Она говорит: «Сейчас будут выступать. Вот послушаем, что скажет военком, что скажет секретарь партийной организации». Я говорю: «Что он скажет, — «надо служить в армии», он скажет. Пока они там замешаются, я уже буду на машине». Так я сделала. Сколько там девчонок набилось — без счета. На этой машине доехали до Йошкар-Олы. Там нас посадили в вагон поезда. Я подружилась с Аней Мороковой — это была здоровая девчонка. Она рассказывала, что ходила с отцом на медведя. Потом мне эта Аня очень много помогала! И Мотя Вахромеева была здоровая девка. Она только перед войной вышла замуж и поехала догонять своего мужа. Помню Настю Васильеву, она потом погибла. Помню Оксану Шебеко, много-много других. Мы долго ехали, очень долго ехали. И вот мы приехали в Москву. Нас посадили на «Студебекеры» и с Казанского вокзала повезли к Даниловскому рынку. Нас высадили, построили колонну, и мы пешком пошли к Чернышевским казармам. Мы же деревенские, по сторонам глазеем, смотрим на большие дома. Бегут двое мальчишек и кричат: «Посмотрите, какие матрешки, какие матрешки идут!» А мы же кто во что были одеты — самое хорошее дома оставили. Пришли мы к Чернышевским казармам. Там нас разместили. Прошли медицинскую Комиссию. Какие-то все же у меня были проблемы с документами, и один офицер объявил: «С тобой еще будем разбираться». А я говорю: «Что разбираться? Вы у меня забрали документы. Что еще надо?» — «Когда разберемся, вызовем». Две недели я штопала шинели в Чернышевских казармах… Шинели с фронта — где рукав оторван, где подол оторван, где что, — и вот это все я пришивала. Целая куча! Уборщица, с которой я работала, приносила мне большую кружку горячей воды, кусочки хлеба. Потом меня вызвали. Один говорит другому: «Что будем с ней делать, как с ней поступим?» А многих девчонок отправляли домой. Почему? То ли росточком не вышли, то ли зрение плохое, а то с родителями что-то не в порядке. Москву защищать не всех брали! Этот говорит: «Я возьму ее к себе». Я встаю, говорю: «Что? К себе? Куда, в канцелярию? Я пришла на войну, а не в канцелярию. Я убегу!» Но они со мной не стали долго возиться. Ночью на автобусе отвезли на Воробьевы горы. Там мы проходили курс молодого красноармейца. Командиром роты была Дуся Коробова. Девчонки уже занимались две недели — курс молодого бойца рассчитан на один месяц, — так что мне пришлось нагонять. Нам говорили про обстановку в Москве, что мы должны выполнять приказы, изучать Устав и наставления командования. Самое главное — выполнять приказы, знать Устав и наставления. Не будешь знать, значит, ты плохой боец, тебя домой отправят. Вставали мы очень рано. Солдатик с нами занимался. Такой боевой! «Рассчитайся!», «На-пра-во! На-ле-во!» А мы — кто в лес, кто по дрова! Помогали нам девчонки, которые до войны занимались в ОСАВИАХИМе. Они рассказывали, как бросать гранату, как портянки надевать, как стрелять. Нам не говорили, кем мы будем на войне. Да мы и не спрашивали. Если мы пришли на войну, если мы хотели быть полезными Родине, — для нас не стоял такой вопрос, кем будем. Прошли курс молодого бойца, и нас развели по постам ПВО. Я попала на пост Богородское. Нас солдатик какой-то провожал. Говорил: «Вот видишь, окружная дорога, с правой стороны держись. Она будет вот так загибаться. Этой дороги ты не касайся. А наверху будет бугорок. А там будет мелкий кустарник. Вот смотри, там стоит аэростат». А я говорю: «А что такое аэростат?» — «Да вон, придешь, увидишь, такое белое, здоровое полотнище. Это аэростат». — «А что он делает?» — «Там тебе все расскажут». Наш 9-й воздухоплавательный полк был сформирован накануне войны, в апреле 1941-го. В начале войны Москву охраняли два воздухоплавательных полка: 1-й и 9-й. 1-м полком командовал Иванов Петр Иванович, а 9-м полком командовал Бирнбаум Эрнст Карлович. Он с Прокофьевым и Годуновым поднялся на стратостате «СССР-1» на девятнадцать тысяч метров. За этот полет он был награжден орденом Ленина. Правда, при приземлении сломал руку. Вот такой у нас был командир! Личный состав 9-го воздухоплавательного полка В июне 1943 года все московские полки ПВО были сведены в дивизии. Наш полк вошел в состав 3-й дивизии. На 9-й полк была возложена задача охранять центр Москвы. В первых налетах на Москву немцы потеряли два самолета на аэростатном заграждении, а всего за войну аэростатчики сбили десять самолетов. Меня встретил командир, он объяснил мне, что такое аэростат, для чего он предназначен. В это время бойцы строили новую площадку для аэростата. Она должна быть ровной и покатой. Ее застилали брезентом, а подвязать аэростат нужно так, чтобы он брюхом не касался брезента, а то он протрется и газ выйдет. И мы потеряем свою боевую технику. Рядом стояли два газгольдера. Газгольдер — это резервуар для подпитки аэростата газом. За газом мы ходили в Долгопрудный — это тридцать два километра! Потом построили еще один завод, поближе. Как устроен аэростат? Сам аэростат представлял собой «сигару» из нескольких слоев прорезиненной материи, которая наполнялась водородом из газгольдеров. Чтобы наполнить один аэростат, требовалось три газгольдера. Когда вы видите в хронике или на фотографиях, как по улице ведут большие емкости, — это не аэростаты, а газгольдеры — емкости для хранения водорода. Каждый газгольдер вмещал 125 кубических метров газа. Вели такую махину восемь человек: четыре человека с одной стороны, четыре с другой. Особенно было страшно транспортировать оболочки газгольдера, когда был ветер. Сколько мы получили ушибов, сколько ранений — кто их считал? Аэростат перетянут резинками стягивающей системы, поскольку при подъеме газ расширяется, и, чтобы баллон не лопнул, использовали такую систему. Аэростат привязан стальным тросом толщиной в палец, который намотан на барабан лебедки, установленной на автомобиле. Управлял лебедкой «лебедчик», который сначала должен был поднять аэростат на небольшую высоту, чтобы рулевой мешок и стабилизаторы наполнились воздухом. Пока воздухом не наполнится, аэростат «водит», а когда наполнился, то он стоит ровненько. Тут уже можно поднимать его выше. Максимальная высота подъема аэростата в зависимости от погоды — 6000 метров. Поначалу были старые аэростаты, которые на такую высоту можно было поднимать только в паре — один на 3000 и второй над ним еще на 3000, а в 1943-м мы получили аэростаты, которые по одному на такую высоту поднимались. Минных заграждений поначалу не было, но затем на тросах стали подвешивать мины. Когда аэростат сдан в воздух, шофер должен следить за натяжением троса, чтобы он не оборвался и не провис. Первое время в центре города аэростаты были на расстоянии 1800 метров друг от друга. А за городом — до трех километров. К 1943 году в центре Москвы они стали на расстоянии 400–500 метров, во время сильного ветра тросы переплетались, и от лебедчиков требовалось большое искусство, чтоб распутать эти тросы и не дать улететь аэростатам! Ведь за это могли судить по закону военного времени. Во время войны очень часто были бури. В 1943 году прошли два шторма, и только благодаря героической стойкости бойцов и командиров аэростаты и газгольдеры были спасены. Во время такого шторма погибла командир 10-го поста Настя Васильева. Аэростат на день привязывали к земле, так, чтобы ветром его не прибивало к земле и не протиралась оболочка. Кроме того, его крепили тремя штормовыми поясами. Во время шторма полагалось расчету поста удерживать шар за веревки. Но в этот раз ветер сорвал аэростат. Его понесло. Кто-то из девчонок успел растянуть веревку аппендикса, через который его подпитывают газом, и водород стал выходить, но все равно он потащил девчонок. Кто-то отцепился, а Настя Васильева и Лиза Андреева вцепились крепко. Потом Лиза отпустила веревку и упала, но не расшиблась, Настю аэростат ударил о стену дома, и она погибла. Веревка осталась свободной. Ее стукало о стенку… Ну, аэростат же не просто так летит, он поднимается — опускается, поднимается — опускается. И кто-то из расчета (Цыганкова, кажется) успел выдернуть веревку, снять с аппендикса. Вот аэростат, а тут аппендикс. Сюда вставляется другой аппендикс, от газгольдера, и туда нагнетается водород. «Удоборазвязывающий» узел Цыганкова сумела сдернуть, и постепенно водород выходил. Вот аэростат далеко и не отлетел. Таких примеров много было… Казалось, когда аэростаты стоят, — ну что там, аэростат? А это очень тяжелая физическая работа! Попробуйте совершать такие марши! В начале 1943 года для газгольдеров построили специальные тележки, и их попарно тащила грузовая машина. Это, конечно, сильно упростило службу. Началась моя служба на посту в Богородском. Нас было двенадцать человек — четыре парня и восемь девчонок. Жили в соседней деревушке, где пустовало несколько домов. Работы было очень много: каждый день засветло нужно привезти газ, по реперной ленте определить, сколько в аэростате газа, и в зависимости от этого и от метеоусловий подпитать аэростат, проверить оболочку, с наступлением темноты сдать аэростат в воздух. Аэростаты сдавали почти каждую ночь. Поднимали их не на максимальную высоту, а останавливали на уровне облаков, чтобы их не было видно. Только с объявлением воздушной тревоги их поднимали на максимальную высоту. Раз в месяц надо было полностью заменить водород в аэростате, поскольку воздух туда просачивался и создавалась «гремучка». Кормили нас поначалу отвратительно, но в 1943 году полк получил 92 гектара земли на берегу Москвы-реки под Бронницами. «Подсобное хозяйство» это называлось. А кто обрабатывал? Мы сами же! С постов вызывали по одному человеку. Меня туда два раза посылали. — А ваша задача в этом расчете какая была? — Подготовить аэростат в воздушном заграждении к боевой работе. Транспортировка газа, подготовка материальной части. Следить за тем, чтобы веревки были целыми, потертостей оболочки не было и тому подобное. — А что за случай, когда вас ветром унесло на газгольдере? — Мы подпитали свой аэростат, но у нас не хватило газа. Мой пост был тогда на Переяславской улице. На другом, соседнем, посту у Крестовского моста, где Рижский вокзал, оказался газ, но не полный газгольдер, а примерно половина его. Повели мы к себе этот газгольдер, а поскольку он не полный, а подкатан, как тюбик зубной пасты, то вести его было очень тяжело. И вот на Крестовском мосту налетел порыв ветра и вырвал у нас этот газгольдер. Девчонок ударило о перила, и они руки разжали, а я, поскольку маленькая, не просто держала веревку рукой, а наматывала ее на руку. Вот меня и подняло, как мне говорили, на семь метров. Хорошо, что я шла рядом с аппендиксом, через который газгольдер заправляется. Я быстро сообразила и открыла клапан. Газ стал выходить, и газгольдер сел. Вот так! — До какого момента вы несли службу? — До конца 1945 года. Мы поднимали аэростаты воздушного заграждения не только до 9 мая, но и 9 мая поднимали. И поднимали еще 24 июня — это был Парад победителей. Но тогда наши посты уже были не на своих местах, а сдвоены, строены, по 3–4. А вот наш пост был на площади Свердлова. Мы поднимали на аэростате установку: такая установка, очень большая — она возвестила всему миру о победе нашего оружия, о победе нашего народа. (Интервью А. Драбкин, лит. обработка А. Драбкин, С. Анисимов) ОВСЯННИКОВА Тамара Родионовна В 1940 году я окончила 7 классов 30-й железнодорожной школы в поселке Петрославянка (это бывший Павловский район) и поступила в авиационный техникум, который стал впоследствии называться авиационный приборостроения. 22 июня, в воскресенье, я готовилась к последнему экзамену по тригонометрии. В час дня по радио выступил министр иностранных дел Молотов и объявил о том, что началась война. Мы уже чувствовали, что будет война. Конечно, я сразу засуетилась, побежала к соседям, к моему однокласснику, Вовке Щербакову, говорю ему: «Вовка! Слышал?! Война началась!» Он отвечает: «Я уже слышал». На следующий день мы поехали сдавать экзамен по тригонометрии. Мы думали, что теперь экзамен нам сдавать не надо, но экзамен приняли, и я получила четверку. А во дворе техникума, что на Благодатной улице, уже было очень много студентов старших курсов, записывающихся в народное ополчение. Больше я в техникум не попала. Начали мы работать в совхозе «Большевик», сначала на заготовке сена, я была на конных граблях. Сено в валки сгребали. Это был июль месяц. И в июле же нас направили на рытье траншей в Федоровское, что под Павловском. Там мы немного порыли, нас оттуда сняли, и немец начал бомбить Славянку. Летали самолеты очень низко, а наших самолетов мы не видели. От совхоза «Большевик» к Славянке шла раньше дорога грунтовая. Как-то раз ребята шли по ней в магазин за хлебом, немец обстрелял их, и трое детей погибли. В сентябре месяце в Славянку стеклось много, как называли их женщины, окопников. Все сено, которое заготовили в скирдах, было по траншеям разбросано. И началась бомбежка, через Славянку летели самолеты на Ленинград. Сильно немец бомбил 8 сентября, самолеты шли так, что не было видно и неба даже — так их много было. Мы тушили эти зажигательные бомбы с братом на крыльце. Я осталась невредимой, а вот мой брат Василий, младше меня, 28-го года рождения, был ранен, причем серьезно. Зажигательная разорвалась, и в голову, и в ногу, и в плечо попало. Его отправили в больницу в Ленинград. Мы выехали из домов в так называемый третий Ручей, где сейчас южная ТЭС. Там построили землянку и жили в ней. Сильно немец бомбил Славянку 16 сентября, много было раненых и убитых, и военных, и наших, деревенских. Правда, жили мы в этих землянках до Нового года, все разъехались, а мы последними остались. Родители мои были уже пожилые, отец пошел в сельсовет, там ему выделили лошадь с повозкой, и привезли нас в дом. В квартиру, где были все стекла выбиты и ничего не было. Забили окна фанерой и начали зимовать. Голод. Я вам скажу, что такое голод. В ноябре отец принес мясо, сказал нам, что подстрелил ястреба на охоте. Сварили, съели. Оказалось, что это кошка была. Ничего, мясо нормальное. У нас еще собака была охотничья, так в ноябре много людей приходило, просили продать собаку. В результате мы ее сами съели. Мясо по вкусу было похоже на баранину. У нас в совхозе было три девочки из детского дома, они к началу войны достигли шестнадцати лет, дали им комнатку, где они жили и работали. Все три умерли в первую блокадную зиму. У последней девочки, когда она умирала, безумные такие глаза были, не видящие ничего. Я помню, что лошадей всех съели, даже раскопали могилы лошадей, которые были захоронены, и могилы свиней, которые были захоронены еще в апреле 1941 года (у нас тогда случилась эпидемия, и много скота пришлось забить и захоронить). Все это раскопали и съели. Прогнившее мясо долго отваривали, прежде чем есть, — это выводило токсины. Можете себе представить, какой запах от этого стоял в поселке. Кто съел это, тот остался жив. Голод пережили, совхоз потихоньку начал работать в феврале 1942 года. Меня и еще трех женщин в феврале председатель совхоза Кочетков Федор Тимофеевич откомандировал в Ленинград за семенами. Мы взяли два мешка, саночки и пешочком пошли вдоль железной дороги от Славянки. Мосты мы обходили, потому что они охранялись. Дошли до Обводного канала. Ленинград меня поразил: кучи мусора, ледяные горки, народу очень мало. Мы дошли до Сенной площади, получили там два мешка семян — мешок семян свеклы и мешок турнепса — и двинулись обратно. Часов в двенадцать ночи прибыли домой. В совхозе тем, кто работал, давали прибавку небольшую, суп какой-то, не помню даже из чего. Весной пришла женщина-агроном, появились две лошади, начали пахать. Трактора не было. Распахали, парники засеяли, все сделали, как надо. Я работала сначала простой колхозницей, потом меня взял к себе председатель совхоза. Я была и делопроизводителем, и пропиской ведала. У нас в колхозе стоял 952-й полк, и 22 июня 1942 года я отпросилась из колхоза в армию. Наша дивизия сформировалась 4 июля 1941 года. Формирование происходило в Загорске, ныне Сергиев Посад. Поэтому врачи и медсестры нашего медсанбата в основном из Москвы, Московской области и Центральной России. А среди командного состава было очень много пограничников. Почему так получилось? Многие командиры приехали в отпуск на лето 1941 года, и тут началась война. Многие не смогли вернуться на свои заставы и попали к нам в пехоту. Дивизия была брошена под Можайск, только один полк, какой именно, не знаю. Затем дивизия была отправлена в Вологду и после нескольких часов простоя отправилась в Ленинград. В районе Бологого железная дорога была разбита, и Клюканов по собственной инициативе организовал ремонт путей. Дивизия прибыла в Ленинград и направилась в Эстонию. Оттуда они отступали через Нарву, Кингисепп и в результате оказались на Ораниенбаумском плацдарме. С Ораниенбаумского пятачка дивизию перебросили в Ленинград. После этого дивизия принимала участие во всех значимых операциях Ленинградского фронта. Поскольку многих женщин нашей дивизии уже нет в живых, хотелось бы в начале повествования рассказать о них, их судьбах на войне и после войны. Маша Фридман была из Риги. Она и ее семья были на пароходе, который шел из Риги и был потоплен немецкой авиацией. Моряки ее спасли. В каком месте она пришла в дивизию — я не знаю. Знаю одно: при отступлении из Прибалтики в одной деревне скопилось много наших раненых. Полк отступал, и Маша Фридман спасла всех этих раненых. Она организовала отступающих бойцов, чтобы они держали оборону и сдерживали немцев, сама нашла подводы и лошадей и всех бойцов вывезла. После этого она была зачислена санитаркой в нашу дивизию и представлена к награждению орденом Красного Знамени, но была награждена только Красной Звездой. В нашем полку она была санинструктором роты и комсоргом роты. На Ивановском пятачке она была у лейтенанта Сафронова в роте и много вытащила раненых из Долины смерти. Помимо этого, она поднимала бойцов в атаку — это очень страшно. А Сафронов ее все держал, не давал этого делать. Атака была бы самоубийством, такой плотный был пулеметный огонь немцев. Так она командиру полка пожаловалась на Сафронова! Командир полка на это сказал: «Я там не был, поэтому лейтенанта не осуждаю, он поступил правильно». Потом она участвовала в прорыве блокады, вытащила много раненых. Закончила войну она младшим лейтенантом. Боевая дивчина была. После войны она вышла замуж за француза, у них родились две дочери, но потом развелась. Потом она уехала в США. Кому-то из ветеранов нашей дивизии она писала письма. Дочь ее вышла замуж за американца и хорошо устроилась. Одной из легенд нашей дивизии стала Кларисса Чернявская, санинструктор, представленная к званию Героя за бои на Ивановском пятачке, где я с ней и столкнулась. Я о ней слышала и до этих боев. Она была ветфельдшер, но поскольку в зиму 1941/42 гг. мы всех коней поели и кони остались только у артиллеристов, ветфельдшер был уже не нужен. Так что она стала заведовать лабораторией нашей дивизии — брать пробы воды в источниках и водоемах в тех местах, где останавливалась наша дивизия. Она сама была из Подмосковья, из Сергиева Посада. Ее муж тоже был врач-ветеринар и тоже был призван в армию. Приказ о том, что муж и жена могут служить в одной части, появился позже, и его направили куда-то на юг. Там он погиб при отступлении. Она после его гибели перекрасила гимнастерку в черный цвет и пилотку в черный цвет в знак траура. Как ее ни ругали за это, она все равно носила их в память о муже. Она была красивая, ничего не скажешь. Она все время рвалась в бой. Когда Ям-Ижору брали, еще хватало мужиков-санитаров, а когда начались бои на Ивановском пятачке, то она к нам пришла санинструктором. Еще несколько девушек к нам пришли в то же время, и дивизия сразу пошла в бой. Из наших девушек Голубенко Татьяна погибла там. Она была студентка из 1-го Медицинского института. 19 августа 1942 года мы переправились через так называемый «горбатый» мост и закрепились в развалинах и подвалах бывшего пивоваренного завода. В первом отделении подвала лежали раненые, очень много раненых, во втором был наш штаб — у немцев, очевидно, тоже там было что-то вроде штаба. Раненые лежали и стонали, все время просили пить. Я с котелком все бегала к Тосне за водой для них. Клюканов мне говорит: «Раненных в брюшную полость не пои, если видишь, что живот перевязан, воды не давай, как бы ни просил!» Кларисса Чернявская пришла к нам на второй день с пополнением. Они прибыли к нам не через «горбатый» мост, а через мост, который наши саперы навели между «горбатым» и Усть-Тосно. Вместе с ними пришел замкомандира дивизии подполковник Дементьев для руководства операциями. Кларисса сразу начала эвакуировать раненых. На лодках она с помощью санитаров и нескольких бойцов эвакуировала всех раненых. А с утра немцы начали атаковать, и так сильно, что все принимали участие в обороне плацдарма, я одна в подвале оставалась у телефона и у рации. Клюканов мне строго приказал никуда не высовываться и сидеть у телефона и рации. «Голову не высовывать, никуда не рваться, никакой воды». Ну как не высунуться? Любопытно же ведь! Но я боялась страшно. Это тогда мы храбрились, говорили, что не страшно, а на самом деле было ужас как страшно. Подвал был на берегу, чуть выше по берегу стояли большие чаны пивзавода на подставках — человек влезет. Как грохнет немец минами, так все летит кувырком. Потом, когда у меня уже связь была оборвана, ничего не работает, почему бы не выглянуть? Пятачок находился в небольшой низине и был весь изрезан траншеями. Наши в траншеях в низине. Немцы были в траншеях у шоссе, чуть на возвышенности. Я видела, что везде в траншеях идет гранатный бой и немцы бьют отовсюду. Потом немцы встали в рост и пошли в атаку. Наши поднялись им навстречу, и началась рукопашная. Кто лопатой, кто штыком, кто чем, кто кого рубил. В рукопашную вместе со всеми кинулся Клюканов, командир батальона, и Жуков, его адъютант. Клюканов был метра два ростом, он сильный, только их раскидывал. Жуков, хоть и поменьше, тоже высокий и здоровый, метр восемьдесят. Я видела, как от них немцы просто разлетались в разные стороны. Немцы откатились. Я смотрела от подвала. А что? Делать в подвале все равно нечего. Кларисса в это время все перевязывала раненых, таскала их. Потом меня увидела: «Уйди отсюда! Нечего тебе здесь делать!» Ладно, я ушла в подвал. Дверь осталась открытой. Вижу, ведут пленного немца начальник штаба капитан Георгиевский и еще один боец. Старшина и еще какой-то боец подбежали к нему, заорали на него матом, замахнулись. Клюканов им кричит: «Не трогайте пленного!» Немца била крупная дрожь. Его привели в подвал и посадили напротив меня. Он смотрит на меня, а я на него. И мне бойцы говорят: «Карауль его!» — а у меня ничего нет, никакого оружия! Я смотрю на его форму, на петлицы и спрашиваю его: «Что это? СС?» Он говорит: «Я не СС, я вермахт». Потом поставил деревяшки, рассказал, где стоят эсэсовцы и где вермахт. Потом вроде разговорились — он мне два слова по-русски, я ему два слова по-немецки. У меня было немного хлеба, я с ним поделилась. Он отказался. Потом он жестами меня спросил, будут ли его бить. Я руками замахала: «Найн, найн». Знаками показала, что его в тыл пошлют. Ночью Клюканов позвонил Донскому, командиру дивизии, и пленного переправили на тот берег. Ночь чуть спокойнее прошла, а потом утром как началось опять! Сначала мощный минометный обстрел, а потом со стороны церкви как пошли опять автоматчики, и там такое началось! И Клюканов, и Кукареко — все были в бою. Не стреляли только мертвые. Раненые, кто мог держать оружие, стреляли до последнего. Там все перемешано было: песок, пыль, дым. Немцы пошли в психическую атаку, а со стороны церкви они вели постоянный минометный огонь. Наши бойцы под этим шквалом огня залегли. Чернявская их два раза поднимала в атаку. Первый раз они с Жуковым их поднимали, потом сама, а потом она пошла раненых перевязывать. Я увидела, как она тянет раненого к подвалу. Притащила второго с собой. А потом я слышу, кричат: «Клариссу убило!» Как убило? Она раненого стала перевязывать и повернулась к шоссе лицом, а к церкви боком. И ее то ли из автомата, то ли из пулемета очередью прошило. В сердце. Ее с поля боя вынесли и ночью переправили на тот берег. Похоронили ее в Рыбацком. Как рассказывала потом Мария Васильевна Орлова, после войны педиатр, они ее вымыли, сняли гимнастерку простреленную. Медицинские сестры покрасили гимнастерку в черный цвет, одели ее и похоронили в Рыбацком. В 1965-м или 1966 году ее родственники приехали и забрали ее прах в родные места. Посмертно она была награждена орденом Ленина. Ее представляли к Герою Советского Союза, но дали только орден Ленина. Это уже позже, в наступательных операциях, нам более щедро давали ордена и медали. А тогда, в 1942 году, нам всем сказали: «Вы не выполнили боевую задачу». То есть все усилия, все жертвы, все павшие герои остались не отмеченными наградами. Вот и все. Такая ее история. Я ее, конечно, очень вспоминаю. Она была такая энергичная, очень твердая. Ее слово действовало как приказ. Она мне выбросила два котелка, говорит: «Принеси воды, Тамара!» И в то же самое время: «Смотри, осторожнее!» Я к Неве добралась с этими котелками между чанами, немцы простреливали это место. Я немного сориентировалась, после того как немец выпустил очередь, подскочила к реке и набрала воды. А там в воде лежит боец убитый, голова разбита, и мозги везде! А что делать? Воду-то надо брать. Я зачерпнула полкотелка одного, полкотелка второго. Принесла воду, рассказала, что там мертвый в воде лежит. Кларисса меня спрашивает: «А откуда ты знаешь, что он мертвый?» — «Да у него мозги вытекли». — «Ну тогда там воду больше не бери!» Ольга Мурашова жила до войны в Зеленогорске, работала на хлебозаводе. Когда началась война, она вступила в народное ополчение Зеленогорска. Их там был батальон. Они обороняли город от финнов, и она уходила последней в отряде прикрытия, который подрывал склады, чтобы финнам не достались. Потом, когда они пришли в город, этот батальон был придан какой-то дивизии народного ополчения. В нашу дивизию она попала как раз перед Ивановским пятачком. Тогда как раз были нужны медсестры, и она пришла в 942-й стрелковый полк. К нам тогда пришло новое пополнение девушек, и о судьбе многих никто не знает. Потому что привезли их к нам в дивизию, а на следующий день — в бой. Например, Таня Голубенко пришла с тем пополнением и погибла в первом же бою в нашей дивизии. Ольга Мурашова вспоминала, какой отважной была Таня Голубенко и как она погибла в бою. Пулей ее убило, когда она раненого перевязывала. Ольга ее до самой смерти вспоминала, с матерью ее переписывалась. Ольга была очень боевая и талантливая девушка. У нее было звание старшины медицинской службы, и в прорыв блокады она отличилась. Ее все мужики боялись. При этом она была очень душевная — одно другому не мешает. А мужиков она по-своему отшивала. Как-то раз на учениях офицеры собрались и начали обсуждать девчонок — как она на них налетела! А командир полка шел мимо и слышал. Он был очень порядочный человек, подошел к офицерам и говорит: «Ольга вам все правильно сказала. Эти девушки смотрят в лицо смерти каждый день, а вы про них всякие гадости говорите. Это от вас зависит, как они себя с вами будут себя вести. Не все могут устоять перед искушением!» Вообще, благодаря командиру полка у нас все в отношениях между мужчинами и женщинами было хорошо. Он строго преследовал всякие неприличности, но при этом говорил: «Если уж они действительно полюбили друг друга, то я им сыграю свадьбу!» И у нас были свадьбы в полку. Одна из них случилась уже после моего ранения, под Синявинскими высотами. Связистка и офицер сыграли свадьбу. Через три дня в ту землянку, где они ночевали, было прямое попадание, и все, кто там был, тринадцать человек, погибли. Клюканов сам женился в 1944 году, расписался с женой в поселке Пери. После Ивановского пятачка была комсомольская конференция, где обсуждались недостатки, ошибки и так далее. Сначала эти конференции прошли по полкам, а потом уже в дивизии. Там, на этой конференции, я Ольгу Мурашову и увидела. До этого в боях я с ней не встречалась, потому что она была в 952-м стрелковом полку, а я с 942-м стрелковым полком была в долине смерти. О ее отваге уже говорили в дивизии. Я попала на полковую комсомольскую конференцию потому, что была комсоргом роты. Наш комсорг роты, сержант, стал членом партии и стал заниматься партийной работой, а комсоргом стала я. После полковых конференций я была избрана делегатом на дивизионную конференцию. Там я с Ольгой Мурашовой и познакомилась. В прорыв блокады она столько раненых вынесла! Потом нашему полку и их полку во время прорыва блокады было придано несколько танков, и она вместе с танковым десантом пошла туда в атаку. Там ее ранило, прямо на танке. За эти бои ее наградили орденом Красной Звезды. Ее ранение было не сложное, и она лечилась в медсанбате. Так что в первую Красноборскую операцию она еще лечилась в медсанбате. А во вторую Красноборскую операцию она нас всех вытащила из разбитого укрытия, когда меня ранило. Она нас всех тогда вынесла к Московскому шоссе, погрузила на грузовик, а сама опять ушла к передовой, на поле боя. Ей никто не приказывал, она сама туда ушла. Когда меня привезли в медсанбат, меня спросили, кто нас вынес. Я ответила, что это была Ольга Мурашова. Они сказали: «Мы ее сами ищем, куда она подевалась?» Раненые бойцы в ответ: «Да она сама на передовую ушла, там будет работать, наверное, еще сутки». Ольгу я запомнила хорошо, и потому, что она меня спасла, и потому что мы с ней раньше встречались. Она всегда в ватнике и брюках ходила, наган на поясе. После того как она вынесла меня раненную с поля боя, я с ней встретилась только в 1965 году. Тогда наш бывший командир полка был заместителем по тылу командующего Ленинградским военным округом, и устраивал большие встречи ветеранов. Вдруг я услышала: «Ольга, Ольга идет! Спасительница!» Все ее обступили. Она же многих вытащила и спасла. Я стою в уголке и говорю тихо: «Спасительница моя пришла!» Рядом стоял Миша Жуков, адъютант Клюканова, и он спрашивает: «И тебя спасла?!» Я ему отвечаю: «Миша, разве ты не помнишь? Мы были в одном укрытии, когда в него две мины попали. Меня первой миной ранило, а тебя и Клюканова — второй. Вы ушли, а я осталась там с другими тяжелоранеными». Тут Ольга повернулась ко мне и говорит: «О, Тамара!» Я ей: «Ольга! Спасительница!» Мы обнялись. Я ей говорю: «Я тебя почти каждый день вспоминала, как нога заболит, так сразу тебя вспоминаю!» Она сама из Подмосковья, из большой семьи. Ее сестра Галина была врачом в 90-й стрелковой дивизии. Две сестры Мурашовы, Ольга и Галина, встретились на Синявинских высотах в 1943 году. Ольга была четыре раза ранена, один раз в голову. Из-за ранений она каждый год два месяца лежала в больнице, и после этого ей приходилось заново учиться ходить. Очень тяжелая у нее жизнь была после войны из-за ранений, но она никогда не жаловалась. Еще одна женщина из нашей дивизии — Валя Сукалова, тоже санинструктор. Ее история особая. Перед второй Красноборской операцией наша дивизия продолжала стоять на передовой, у Невы. Относительно спокойная обстановка позволяла наладить быт, организовать концерты. Рядом с нами на Неве на огневой позиции стояли эсминцы, и мы там проводили концерты (агитвзвод в дивизии у нас был хороший), а моряки ходили в гости к нам. Во время этих концертов, разумеется, завязались знакомства. За Валей начал ухаживать блестящий морской офицер, лейтенант. Еще один мичман, из младших чинов, оказывал Вале знаки внимания, да куда уж ему до лейтенанта! Потом началось наше наступление, тяжелые бои, и Валю Сукалову ранило в бедро, да так сильно, что ногу ампутировали в медсанбате. Когда об этом сказали лейтенанту, он промолчал. Стало ясно, что Валя ему без ноги неинтересна. Мичман, когда услышал эти новости, правдами и неправдами отпросился в Ленинград в увольнительную. Какими-то чудом в январе 1944 года в Ленинграде он нашел розы и с букетом пришел к Вале в госпиталь делать предложение. После войны они поженились, у них трое детей, и живут они под Петербургом. Я сама пришла в армию 22 июня 1942 года. Так как мы жили на второй линии обороны, у нас было много военных — жили на квартирах. У меня был тогда красивый костюм, мамин, довоенный. Я его носила на работу, когда работала паспортисткой. Не пойду же я в этом костюме на войну! И военные, которые у нас жили, дали мне гимнастерку и ремень. Я в этой гимнастерке и шерстяной черной юбке и пришла в дивизию. Пилотку выдали еще. И в этой форме я прошла все операции на фронте до ранения — Путрово, Ям-Ижора, Красный Бор, Ивановский пятачок, прорыв блокады. Дали мне пилотку и кирзовые сапоги. Поскольку мне нужен был размер 34-й, мне дали размер 38-й. Меньше размеров не было. Сапог не хватало. Один мне ветеран рассказывал, что ему даже выдали два сапога, оба на правую ногу. Так что с этим плохо было. У Пани, еще одной девушки в нашей дивизии, гимнастерка вообще доходила до колен. У меня гимнастерка была еще ничего, но приходилось укорачивать — иголка есть, нитки есть, руки тоже есть. Сапоги, которые мне выдали на фронте, я спрятала в рюкзак. У меня с собой были хромовые сапоги из дома — как раз перед войной молодые ребята стали обзаводиться хромовыми сапогами, и обязательно в гармошку! Такая мода была. У моей двоюродной сестры муж ушел на фронт, у него были сапоги 38 размера. Сестра мне их еще до моего прихода в армию отдала. Такие блестящие, красивые! На фронте все на мои сапоги заглядывались. «Какой офицер вам их дал?» — «Генерал!» После Ивановского пятачка нас перевели в Рыбацкое, потом полки раскидали по разным деревням. Солдаты вырыли себе землянки в горах, и наша рота связи тоже разместилась в трех землянках. Для нас, девчонок, вырыли отдельную землянку. Уже прохладно было, это осень 1942 года. Роту пополнили, пришло много солдат из Средней Азии и из Сибири. Старшина принес фуфайки. Ни одна мне не подходит — все чуть ли не до пят. Старшина говорит: «Ну во что мне тебя одеть? Ты такая маленькая! У тебя, может, дома фуфайка есть?» — «У меня дома пальто есть, да и кто меня домой отпустит?» Стали шинель искать мне. Страх один. Я шинелью могла два раза обернуться и еще пол подметать. Как ни примерю, все смеются. Начальник связи убивается: «Что у меня за боец, не одеть!» Вдруг идет Жуков, смотрит, как нас на площадке одевают. И говорит Клюканову: «Посмотри, как там Тамару одевают, ее хоть на огород пугалом ставь». Клюканов выругался, по телефону начал крыть нашего начальника по снабжению (у нас снабженцем был майор-южанин из Майкопа). Приказал подогнать обмундирование мне. Рядом была сапожная и швейная мастерская. Там хозяином был дядя Ваня-Коми, наш портной. Его все офицеры уважали, так как он шил и подгонял обмундирование. Я к нему пошла, и он мне разрешил выбрать гимнастерку. Я выбирала из командирских гимнастерок. Померила несколько, нашла гимнастерку из очень добротного сукна, только с левой стороны простреленная. Он ее мне ушил, и я в ней еще 8 лет после войны проходила. Потом шинель мне выбирать стали. Кучей лежат солдатские, офицерские, иностранные. Мне приглянулась английская, небольшого размера. Не немецкая, а зеленоватая. Она там одна такая была, очень красивая. Он поставил на гимнастерку блестящие пуговицы, на шинель тоже. Посмотрел, говорит: «К этой шинели не солдатский ремень нужен». Порылся и достал комсоставовский ремень. Потом еще портупею достал. Мы с ним разговорились, оказалось, у него в Коми восемь дочерей. Он вообще на фронте жил неплохо — молодые офицеры, конечно, хотели пофорсить и заказывали у дяди Вани форму по последней фронтовой моде. Они ему отдавали часть своего пайка, так что у него был и сахар, и масло. Он чай заварил мне, напоил, приглашал еще: «Буду хоть дочерей своих вспоминать, как с тобой чай пить буду. В любое время заходи. Надо девчонкам белье будет — скажи, я для вашей роты связи подберу». Потом достали мне фуфайку, дядя Ваня ее укоротил, и нормально было. Но он мне шинель сделал так, что если фуфайку надеть, то шинель на ней уже не застегнуть. Потом удалось достать на складе полушубок. Он мне очень помог при снятии блокады, особенно когда меня ранило. Итак, после боев на Ивановском пятачке нас вывели в тыл, и началась подготовка к прорыву блокады Ленинграда. Готовились очень серьезно. С октября по самый январь. Учения были максимально приближены к боевым условиям, 7 января вся дивизия выезжала в Кавголово на полигон, было учение, в котором принимали участие все три полка со всеми службами. Там был Говоров, начальник артиллерии Одинцов и сам Ворошилов. Наш полк два раза прогнали. Была даже настоящая артподготовка, потому что пополнение было необстрелянное, молодые ребята из Сибири, которые еще не участвовали в боях. К месту прорыва блокады, на Неву, мы выехали вместе с командиром взвода связи Молчановым Иваном Ивановичем раньше, чем все остальные. Там были построены типа землянок, и мы подводили связь к батальонам на исходные позиции для атаки. И наблюдали за немецкой стороной — как они свой берег заливали водой. Нева там широкая была! Уже в ночь на двенадцатое подтянулись все наши батальоны. Оборонял этот рубеж отряд под командованием полковника Соколова. Они оборону держали там. В первую же ночь мы легли спать, потому что устали, конечно. Вдруг стук, и сам полковник Соколов появляется. Говорит: «Что вы пост-то не выставляете?» Молчанов в ответ: «А мы чего, у вас же посты есть!» — «А были случаи, что немецкая разведка сюда прорывалась». Стали и мы тогда выставлять посты. А в ночь на двенадцатое пришли уже наши батальоны, заняли позиции, и утром началась артподготовка. Очень серьезная артподготовка была, более двух часов. Мы были на берегу, я была на КП полка вместе с командиром взвода нашего. Сидели в большом напряжении, мы правофланговые, к 8-й ГРЭС шли, левее шла 136-я дивизия Симоняка с оркестром. За пять минут до конца артподготовки нужно было давать команду к атаке на спуск к Неве. Большое нервное напряжение у бойцов. Наши батальоны раньше выскочили на Неву. И перед самым берегом они залегли. Там есть водозаборное здание, и внизу окна. Даже наш командир дивизии вел наблюдение целый месяц до наступления, засекал огневые точки. С ним были топографы. А точки, которые у немцев были в этом здании, ни разу за этот месяц не говорили. Наши полки понесли на льду Невы большие потери, потому что эти огневые точки были не подавлены. Перед самым берегом они залегли. На правом фланге нашей дивизии шла штурмовая рота, в броне. Они как раз попали под этот пулемет и все полегли. И тут огневой вал дали «катюши». По всему фронту били только «катюши». После этого наши пошли на штурм укреплений на берегу. Мы пошли вперед уже минут через двадцать, так как прибежали разведчики и сказали, что там все нормально, идет бой. Мы подошли к этому берегу, а он высокий, обледеневший, и проволока везде. Полезли туда, впереди командир полка, он здоровый был. Он с адъютантом быстро перелез. А у меня телефонный аппарат, коммутатор — катушку командир взвода Осипов нес, — и я повисла на рукавицах на проволоке. И вот Жуков меня за руки втащив туда наверх, и в окопы. Там в окопах и наши, и немцы вперемешку — трупы. Минут двадцать искали, куда приткнуться, и потом Жуков нашел — немецкая землянка большая, она даже сейчас под погреб для картошки используется. Большая, с двумя отделениями, нары, карты, перины. Мы все это выбросили, я установила аппаратуру. Наши связисты уже протянули связь, и я подключила всех: батальоны, роту автоматчиков, артиллеристов. Командир полка говорит: «Давай мне всех». Я всех подключила параллельно, они все доложили, что и как. Кукареко доложил, что он уже далеко, ведет бой. И вот началась бойня. С двенадцатого по восемнадцатое число. Самый тяжелый был четвертый день, когда немцы со Мги дивизию и танки перебросили. Правее нас переправился КП командира дивизии Борщева. Немецкие танки подошли, но дивизион Чернышева отбил их. Я не помню сколько, но много танков набил. Наши, и командир полка, и все, вооружились гранатами и залегли, мне приказали держать связь с тем берегом, чтобы артиллерию запросить. Но сдержали. Но командир батальона Кукареко, что держал дорогу на Мгу, конечно, погиб, и его заместитель по политчасти Сальников тоже. Погибли и два наших радиста полковых, два Михаила — Маслов и Потапов. Точнее, их оглушило, и, как очевидцы рассказывают, их немцы захватили и увели. Но так или иначе, они пропали. А вот Лиза Кузякова погибла, она была связисткой второго батальона, держала связь с ротами. Они там оборонялись сильно, и когда немцы уже были готовы их захватить, они встали в круг, порядка пятнадцати человек, и подорвали себя гранатой. Это рассказал выживший очевидец, узбек из Средней Азии, он потом приезжал после войны и рассказывал об этом. Числится она пропавшей без вести, но она погибла. Не осталось ничего от нее. Мы продержались до восемнадцатого. Утром нас сменили, осталось нас немного. Вывели нас в деревню Большое и Малое Манушкино, на исходные, в землянки в лесу. Сменили обмундирование, в бане помыли. Стали пополнение получать, не только солдат, но и офицеров. Ротных не осталось, батальонных командиров тоже не осталось. Нас, связистов, тоже мало осталось. Стало прибывать пополнение, молодые ребята из Сибири. Я даже не успела их себе переписать в свой список — я комсоргом роты была, как мы перешли в Овцино — это на правом берегу Невы, напротив Ижоры. Там тоже небольшие учения, и в феврале 1943 года мы пошли на первую Красноборскую операцию — станция Поповка. Там мы участвовали в освобождении деревень Степановка, Торфяное, Мишкино. Был такой случай с взятием деревни Мишкино. В боях там участвовала какая-то морская бригада, и моряки захватили эту деревню. Немцы оставили в деревне много шнапса, моряки выпили, и немцы снова захватили у них эту деревню. Командир дивизии дает приказ нашему полку, что деревню надо отбить. Командир полка позвал роту автоматчиков, а там сандружинницей была как раз Фридман Мария. Она была парторгом этой роты. Пополнением в роте автоматчиков были молодые ребята из Сибири, командир — молодой лейтенант, не помню, как зовут. Они расположились на исходных. Днем нельзя было атаковать, они бы все полегли, и договорились начать атаку вечером. Договорились, что днем они будут наблюдать, вечером будет небольшая артподготовка, и они эту деревню возьмут. А связь с ними вдруг пропадает! Еще днем оборвалась. У нас связистов никого как раз не оказалось на КП. КП у нас был совместный с нашим артполком и располагался в немецкой землянке в насыпи железной дороги. Я сижу у телефона, связи нет. Командир говорит: «А где твои линейщики?» Я говорю, откуда я знаю, где они. Взяла катушку, поискали, нет никого в сопровождающие. Я взяла катушку и побежала по этому полю около железной дороги по кустарникам. Это сейчас оно заросло. И вдруг смотрю — вроде как волки, две собаки. Смотрю — волокуша, раненый лежит, и они вокруг раненого вертятся, вертятся. Я волокушу подтащила им. Собака легла рядом с раненым, а у нее на боку санитарная сумка — раненый себе ногу перевязал, я им помогла его на волокушу погрузить, они впряглись и потащили его. Вот так я в первый раз увидела собак-санитаров. Это меня поразило очень. С тех пор я собак очень уважаю. Бегу я дальше, бегу и вдруг провалилась. А это яма, и там тот самый лейтенант, что мне нужен! Я его спрашиваю: «Чего вы связь не держите?!» Связь-то у них была! Они говорят: «А мы не подключаем ее». Я не буду говорить, что я им сказала. Ну все им наладила, связь дала, катушка у меня старая в запасе осталась. Командир полка говорит: «Ну, подключила, а теперь возвращайся». Я вернулась на КП, доложила, что задание выполнено. Он говорит: «Ну, молодец». Через какое-то время наши дали артподготовку, и рота автоматчиков отбила это Мишкино. Сколько дней мы были в этой операции, я не помню, нас опять отвели в Петрославянку. Выходило нас немного из этого боя. Когда мы шли туда на исходные позиции, встретили какую-то дивизию. Шли мы вместе с артиллеристами из этой дивизии, которая участвовала в битве под Сталинградом. И когда мы шли вместе с артиллеристами, с этими ребятами, они говорят: «Мы такого трудного фронта, как у вас, не встречали. Здесь у вас не окопаться, болота кругом». После этой операции был так называемый Красноборский «котел» (или вторая Красноборская операция). Эти бои описаны у Борщева. Тоже очень тяжелые бои. Мы пришли числа двадцатого. Двадцать пятого был сильный бой, немцы наступали, хотели нас отрезать, но мы выдержали. И двадцать пятого числа в десять часов пять минут нас всех ранило — в КП попали две мины. Командира полка, адъютанта, меня, радистов дивизионных — в общем, тринадцать человек нас было. Меня перевязал радист Новосельцев Павел, из дивизионных радистов. Командир радиовзвода Коля Тимофеев, только что из Ульяновского училища связи, был сильно ранен. Но помощи-то нет. Он был сильно ранен, в бедро, выше колена. Мы как-то его перевязали, но примерно часов в восемь вечера он скончался. Только в одиннадцать часов слышим голос Ольги Мурашовой. Слышим, как она кричит: «Кто здесь жив?» Вытащила нас всех оттуда, откуда-то бойцов взяла, кого нужно, еще раз перевязала. У нее повозка была, и она вытащила нас к Московскому шоссе. Тогда меня переправили сначала в медсанбат 942-го полка, потом дальше в тыл, и там сделали операцию. Хорошо, что в полку укол сделали от столбняка и чаем со спиртом напоили. Я, правда, от чая со спиртом отказалась, и солдат раненый рядом со мной двойную порцию выпил. После этого сразу на машины — и в медсанбат. Иван Васильевич Гусев делал операцию, Колесов, хирург, присутствовал. Долго меня оперировали. На Понтонной медсанбат стоял в госпитале. Помню, привезли нас туда, большой холл, в нем нас всех на носилках поставили. Человек двадцать. А это уже ночью было, я посмотрела на часы — пять минут второго. Подошла сначала Юлия Михайловна, хирургическая сестра подошла (ей лет за 30 было, она еще в финской участвовала. Родом она была со Ставрополя). Увидела меня и говорит: «А нам сказали, что ты убита. Тяжелое у тебя ранение?» — «Да». Она сразу ушла, сказала хирургу, что Тамара там лежит. Он подошел, усталый-усталый, едва на ногах стоит. «Где это тебя угораздило?» — «Там же, где и всех. В мешке». — «А когда тебя ранило?» — «В пять минут одиннадцатого». — «Вечера?» — «Утра!» — «И ты столько тут лежала?!» Сразу же распорядился, чтобы меня несли в операционную. Раздели меня — все мокрое. Брюки ватные разрезали, нижнее белье разрезали. Посмотрели на бедро — там осколок торчит, почти насквозь бедро прошел. Гусев посмотрел и говорит: «Королев, тебе дальше жить, диссертацию писать. Я тебе эту операцию поручаю. У меня уже руки не работают. Что хочешь делай, а вынимай этот осколок. Только не так, как Вале Сукаловой. Я ей уже ногу загубил, а ты ей спасай ногу». Вот такой разговор между хирургами я своими ушами услышала. После этого мне надели маску, и я ничего больше не слышала. Проснулась уже после операции. Юлия Михайловна сидит, плачет, с хирурга пот градом, все лицо мокрое, медсестра за мной убирает. До шести утра этот осколок у меня вынимали. Положили его мне на блюдечке на память. А я его там и забыла, не взяла в качестве сувенира. Гусев посмотрел, говорит: «Перевязывайте, накладывайте шины, и сегодня будет погрузка». До Рыбацкого меня доставили на машине медсанбата в эвакогоспиталь. Там стояли палатки, меня туда положили на пару часов. В медсанбате меня хотели накормить, но я отказалась, а тут вдруг есть захотелось. Попросила санитара об этом, а он мне в ответ: «А пирожное не хочешь?» Я промолчала. Потом подогнали вагоны, и довезли нас до Ленинграда, до Обводного канала. При погрузке тот же санитар украл у меня мой полушубок. Такие дела. Поместили в палату — чистота, белые стены, подушки. Вдруг голова с соседней кровати поднимается забинтованная: «Тамара, это ты?» — «Да, это я». А кто спрашивает, не знаю — голова вся в бинтах, лица не видно! Это была Ирина Дунаевская, переводчица из нашей дивизии. Мне было холодно, так как я крови много потеряла. Ирина могла ходить и поправила мне одеяло. Потом меня всю заковали в гипс. Начальник отделения был армянин, хирург. Строгий, но очень внимательный и опытный. Много нас, девчонок, в одной палате лежало. Нашу палату прозвали «44-я гвардейская девчоночья». Помню, с нами еще лежала врач из полковой санроты. Ее ранило так — они расположились под печкой, под трубой, а взрывной волной трубу сбило и ей ребра поломало. Из девчонок помню Циру из Лахты, ее ранило на Неве. Она была метеорологом в 55-й армии. Ее очень сильно ранило, весь таз был разворочен и поломан, ей подпорки ставили. Как она кричала! Никакие уколы не помогали. Она почти все время была без сознания, и как она в бреду крыла Гитлера! Какими словами! Потом пришла в себя, мы ей говорим: «Ну, ты даешь! Такие этажи складывала на Гитлера!» Она в ответ: «Да не врите вы». Вера Лазука из Лахты тоже там была, тяжело раненная в бедро. Запомнилась девушка Аня из Смоленска, из танковой бригады, награжденная тремя орденами Красной Звезды. Вроде бы все ранены, но как весело было! В карты все собирались играть вокруг меня, поскольку я двигаться не могла. Все с разных мест, все про свои родные места рассказывали. Одна девушка-москвичка была, так как мы с ней спорили, какой город лучше — Ленинград или Москва. Прямо до обиды. Нас, ленинградок, там было много, так что в споре, как правило, побеждали мы. Перед Синявинской операцией надо было освобождать места в госпитале, и нас всех либо эвакуировали на Большую землю, либо отправили домой на амбулаторное лечение. Повезли нас по железной дороге, которая была проложена вдоль берега Ладоги, где блокаду прорвали. Я у окна была и видела, что колеса поезда в воде! Потом стали потихоньку высаживать раненых, через чьи родные места мы проезжали. В Череповце вышли несколько девушек, в Вологде, а нас повезли до конца. После лечения в госпитале я была демобилизована из рядов вооруженных сил по ранению. На этом война для меня закончилась. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) ВАРГИНА Зинаида Васильевна Война меня застала на Звенигородской улице, угол Загородного проспекта. Жила я там на территории военной части, поскольку я работала в Медицинском училище имени Щорса. После того как началась война, начались обстрелы. Там как раз Витебский вокзал, и по нему все время стреляли и бомбы бросали. У нас все время зажигалки сыпались, потому что у нас одноэтажный дом был, деревянный. Все эвакуировались. Нас осталось двое, это я и женщина, которая у нас работала дворником. Больше никого. Медучилище наше эвакуировалось. Когда мне предложили, то я отказалась, сказала, что пойду на фронт. Мне говорят: «Как хочешь. Будет трудно». Я говорю: «Я знаю, что будет очень трудно, но все равно останусь». И вот началась эта беготня в бомбоубежища. Дворничиха эта меня все время просто за руку таскала в это бомбоубежище. Но у меня какая-то истерика была тогда. Я не иду в бомбоубежище, обхвачу столб и стою. Она все равно меня утащит туда. Я соберу вещи, какие — не помню, потому что в истерике, сяду посреди дороги, сижу и хохочу. Вот такая у меня была истерика. Потом мне все это настолько надоело, что я сказала, что я больше туда не буду ходить. Но потом она меня притащила. Потом я сама пошла все-таки. Не знаю, что там случилось — был то ли сильный артобстрел, то ли авианалет, и меня волной как дало! Я в дрова улетела, и лежала там. Меня долго искали, я там лежала без сознания. Ничего не помню, привели меня домой, и я сказала: «Больше я никуда не пойду, здесь буду умирать». После того как с Ханко эвакуировалась дивизия, еще бывшая в то время бригадой, к нам во двор попали командиры этой части. Генерал, заместитель по политчасти — ходили и узнавали, где что. Пришли они, я говорю: я такая-то и такая-то, осталась одна, не эвакуировалась. Мне сказали, что война скоро кончится, через три месяца. Но тяжело пришлось. Мы уже начали голодать, и только благодаря какой-то другой части, которая там рядом стояла, нам удалось как-то прожить. И я попросилась в медсанбат. Там во дворе ходили командиры, чем-то занимались, я подошла и говорю: «У вас хотя бы дуранды нет?» Они говорят: «Есть». Принесли немного. Все, что у меня было, я за эту дуранду отдавала. Эту дуранду я намачивала и жарила. Только этим я жила. Когда этот генерал пришел, я его попросила: «Возьмите меня в армию. Хоть медсестрой, хоть кем. Мне неважно кем». И так меня взяли в армию. Генерал этот пообещал поговорить с командиром медсанбата. Правда, когда я туда пришла, это был еще 81-й госпиталь, а потом стал 70-й медицинский батальон. После этого пошла 2 января 1942 года в армию. Началась моя служба. Мы стояли на Международном проспекте (ныне Московский проспект) в Артиллерийском училище до марта месяца. В марте месяце нас перебросили в Парголово. Но там было вообще страшно. Когда мы приехали и стали располагаться, оборудовать палаты, пришли мы в дома. А дома были деревянные, и там было что-то невероятное. Там дети — дети были в бочках засолены. Все люди лежали умершие. Все мы выносили оттуда, все мыли. Стали жить. Работа у нас там была та же самая, больные поступали, все как обычно. Я была медсестрой, мы еще учились дополнительно — и на Международном проспекте, и в Парголово, пока там было спокойно. Сдавали экзамены, все как обычно. Присваивали звания, мне присвоили младшего сержанта. Потом сержанта. Потом в сентябре 1942 года, когда началась Тосненская операция, к нам начали привозить раненых. К тому моменту у нас уже палатки были построены, все готово. Вы знаете, я как посмотрела на раненых — у кого челюсть полуоторвана, у кого рук нет, у кого ног, у кого голова еле-еле держится. Мне так было плохо, я упала, потеряла сознание. Прибежал командир нашего медсанбата Макаров, начальник медслужбы, заместитель по политчасти. Дали лекарство, я пришла в сознание. Макаров мне и говорит: «Зина, может быть, ты и не сможешь работать?» Я как-то сразу очнулась, говорю: «Что значит — не смогу? Я должна работать, и все. Больше со мной этого не случится». Это было в первый и в последний раз со мной, крови нанюхалась. После этого я стала работать, все нормально, внимания не обращала. Работы было очень много. После этого был прорыв блокады, потом мы переехали в Морозовку. Там тоже было много работы, но я уже работала быстро, нормально работала. Привыкла. Все это прошло, работы было много, раненых было много. Не знаю, как мы столько могли работать — по двадцать четыре часа в сутки работали. Питания нормального не было, только чай с хлебом перехватывали, и все. Только иногда была горячая пища. По весне ходили, собирали крапиву и щавель. Работали мы и носили иногда даже раненых, потому что не хватало санитаров. Раненых привозили сразу помногу, по несколько машин. Их же нужно быстро разгрузить. Потом нужно их куда-то быстро определять. Смотрели, куда ранение, грудная клетка, животы, голова, ампутация, все эти шли в первую очередь. Спать мы даже не могли, ведь в палатках все! Ноги мокрые, холодно, сама трясешься. Я там почки себе простудила еще. Ведь и зимой в палатках, а печками ведь улицу не натопишь! Мы же все уходили из этой палатки, кому топить-то? Приходили на несколько минут вздремнуть, ложишься, трясешься, встаешь, и опять работать. Вот такая была работа. Я была в сортировочном отделении и причем работала почти все время одна. Хотя у нас была врач сортировочного взвода, я почти все время была одна. Со мной работал Хомицын только. Врач, Беспрозванная, всегда уезжала и говорила: «Зина, ты справишься». Во все операции она уезжала, не только когда были на отдыхе. Мне нужно было послать всех больных — кого в операционную, кого в эвакуацию, кого в отделение сразу. Я справлялась более-менее. Когда я работала там, все время приходил один художник и писал мой портрет. Потом он мне говорил: «Ваш портрет вы увидите после войны в Доме офицеров, в музее». Я один раз его видела. Потом я уже была в терапевтическом отделении. Поступало много раненых, они все грязные приезжали из окопов. Лежали они там на передовой, чуть ли носом землю не копали. Нужно было их всех привести в порядок. Вначале мы обмывали их всех, потом переодевали, приводили в божеский вид. Кто кричит: «Сестра, утку, судно и попить сразу!» Я в ответ: «Только не все сразу». Как это можно все три вещи сразу. Ну вы же знаете, какие раненые и больные могут быть. Конечно, мы не справлялись. Кто судно кричит, кто утку. Со мной еще работала санитарка, она говорит: «Я же не могу справиться, их так много!» Я говорю: «Так, давай в обе руки бери, я тоже в обе руки посуду возьму, пошли работать». Работа была неблагодарная, но все-таки мне эта работа нравилась, потому что я с детства мечтала быть врачом. Но не получилось, потому что после ранения я только по госпиталям находилась. Когда сняли блокаду, я помню, что нас направили в Прибалтику, под Нарву. Мы как раз расположились напротив кладбища. Там притаились эстонцы и немцы. Все время снайперы били. Очень много стреляли. Потом где-то под Нарвой меня тяжело ранило. Я пришла на смену, раненые начали поступать. Один меня спрашивает: «Сестра, а вы были в полку?» Я говорю: «Нет, а что?» — «А у нас сестра в полку есть, похожа очень на вас». Я говорю: «Нет, на передовой я не была». — «А ранены были?» Я говорю: «Не была, так буду». И в это время был большой обстрел, и меня тут же ранило. Я тут же упала, меня скорее на но-силки и в операционную. Я долго не отходила, потом в операционной все-таки пришла в сознание и слышу, хирург говорит: «Она не будет жива, у нее проникающее ранение в череп, все». Я думаю: «Жизнь моя кончилась, все». Ничего не стали делать, просто перебинтовали. Сразу эвакуировали. Сначала на санях, меня положили между двумя красноармейцами. Когда ехали по Нарве, был опять обстрел, и я одна осталась жива. Всех убило, пока везли. Привезли меня на ППМ, там мне бинты крутили-крутили, но не стали ничего делать. Мне уже головы стало не поднять, потому что контузия была, голова болела страшно. В общем, довезли меня до санпоезда, в санпоезде места нет, я сказала, что согласна просто на полу. Такие боли были, что я рада была и на полу лежать. Привезли меня в распределитель и говорят: «Что это столько бинтов у вас?» Я говорю: «Не знаю, это мне все в полевых госпиталях только бинты на голову наматывали, ничего не делали». Привезли меня на Бородинскую, там женский госпиталь был развернут в школе. Привезли меня туда уже в почти два часа ночи. Поскольку у меня было такое ранение, с которым они столкнулись впервые — один осколок попал в ухо, а второй — в затылок, там дырка была, то они быстро вызвали профессора Давиденского, и он начал меня туда-сюда осматривать. Делал снимки и в конце концов обнаружил эти осколки. Санитары, которые там были, уже отказывались: «Профессор, мы не можем больше таскать, она такая тяжелая». Он им отвечает: «Ребятушки, в последний раз, я уже придумал, что делать». Он сделал рентген, засунул мне руку в рот и нащупал этот осколок. Он застрял во рту в левой челюсти. Через ухо прошел и расположился в челюсти. А один осколок в затылке. Говорит: «Вы сможете постоять?» Я говорю: «Постою как-нибудь». Осмотрел меня и говорит: «Все, несите ее в палату, завтра будем делать операцию». Какое завтра, когда было уже четыре часа ночи? Утром привезли меня опять в операционную, и он хотел мне челюсть снаружи разрезать, чтобы вытащить осколок. Я говорю: «Нет, профессор, я это вам не дам делать». Зачем, говорю, вам меня уродовать, когда можно операцию через полость рта сделать и осколок оттуда вытащить. Он говорит: «Что?!» Я говорю: «Ничего! Осколок надо через рот вытаскивать, не надо мне всю щеку разрезать». — «А кем ты работаешь?» — «Медсестрой». — «Ну тогда понятно», — говорит. Я говорю ему: «Я же молодая, всего двадцать два года. Зачем же вам меня портить так?» Он в ответ: «А я-то, старый дурак, и не догадался бы». Я говорю: «Да все вы догадались, только вам ведь нужно все побыстрее сделать, и все». Сделал он мне эту операцию. Операция проходила как? Три раза сознание теряла, потому что без наркоза, анестезию сделали небольшую. Вытащил он мне этот осколок изо рта и показывает. Этот осколок был прямо как ключ загнутый. Говорит: «Вот какой у тебя там осколок лежал!» Я в ответ: «А вы хотели мне такой осколок снаружи вынимать!» Он говорит: «Ну все понятно, боишься, наверное, что тебя замуж никто не возьмет». Я говорю: «Не знаю, возьмут или не возьмут, но не надо молодых девушек портить. Делайте все как положено». В общем, привезли меня в палату и назначили врача, чтобы она дежурила у меня круглосуточно. Они по очереди дежурили, потому что со мной могло случиться в любой момент что угодно. Нерв поврежден, контузия, ни сесть, ни лечь, ничего не сделать… В общем, дежурила она. Прошла неделя, я стала вроде бы выздоравливать, врач ушла. А девчонки, которые там со мной лежали, говорят: «Пошли вместе в кино на четвертый этаж». Пошли мы, а там я сознание потеряла. Притащили меня обратно, прибегает опять этот профессор, врачу нагоняй, и мне то же самое: «Вы что? Вам же еще нельзя двигаться, нерв поврежден». Потом все нормально стало, стала выздоравливать. Два с половиной месяца прошло, меня готовили к выписке. Выписали меня и увезли в запасной полк. Ребята из моего медсанбата на пять минут опоздали — приезжали меня забрать, но не успели. Запасной полк был под Ленинградом, привезли туда нас вдвоем. Там землянки, воды полно, нары низко. Положили хвои, халаты больничные, и шинелями накрывались. И как встаем утром, так ревем вдвоем, как коровы. Старшина приходит, и говорит: «Вы что тут ревете? Девчонки там ходят развлекаются, а вы что?» Потом нас вдвоем определили в медсанчасть, я работала врачом, а вторую санитарку забрали вскоре в санпоезд. Я работала одна, врач уезжала, только давала мне инструкции, кому и как делать инъекции. Пробыла я там месяц, потом мне сделали палатку на улице, не в землянке с водой. Топчан, чтобы спать, столик, часового поставили. Иногда ко мне приходили больные на перевязки. Вызывает меня как-то раз командир этого запасного полка и говорит: «За вами приехали из вашего медсанбата». Они меня проводили, подвели к этому солдату, начали готовить меня к отправке. Я опять была одна, врач опять была в Ленинграде. В общем, уехала я оттуда. На перекладных и пешком отправились. У меня ноги распухли, то посидим, то подвезет кто-то немного. Это уже было на Карельском перешейке. Там тоже был какой-то бой. Они принесли мне какие-то тапки большие, и я в них работала. Вот так до самого конца. Была представлена к Красной Звезде, но ее не получила. Тогда я еще была молодая, мне все равно было, что я получила, а что не получила. Когда война кончилась, 25 июля нас демобилизовали, и я вернулась в Ленинград. Квартира моя была занята, и мне нужно было заново всю мою мебель и вещи искать. Пришлось мне в общежитии прописываться. Потом пришел суженый-ряженый, повел в ЗАГС и повез меня на родину свою, на Украину, и так закончилась моя эпопея. Потом получили мы комнату в Ленинграде. Во всяком случае, эта война никогда не забудется. Никогда. (Интервью Б. Иринчеев, лит. обработка С. Анисимов) АФАНАСЬЕВА (СОЛОВЬЕВА) Нина Федотовна Меня зовут Афанасьева Нина Федотовна, в девичестве Соловьева. Родилась я в Москве, в Сокольниках. Папа работал на Казанском вокзале телеграфистом. А он был, как говорилось, передовик во всем, и когда был призыв, на железную дорогу — станции новые открывали, нужны были дежурные, — папа уехал. Мне исполнилось 4 года в 1928 году, когда мы уехали на Приуралье, на станцию Юрга, где он работал дежурным по станции. Тогда между станциями большие расстояния были, а железная дорога была однопутная. В 30-м году открылась станция Сюгаил. На ней — считай в лесу — мы и жили с 1930 по 1938 год. И ничего! Жили — радовались — света у нас не было, были лампы, были свечи, вот так! Но ничего, жили активно! Папа играл на гитаре, на балалайке, на мандолине. Клуба у нас не было: раз в месяц к нам приезжал вагон-клуб, и мы всё сами организовывали. А так как заниматься нам было негде — папа нам разрешал заниматься в «третьем классе», то есть в зале ожидания. Мы и елку там проводили, наряжая ее самодельными игрушками. В 1938 году произошло крушение. Хоть и не на дистанции папы, но его уволили. Он сказал: «Тридцать три двери пройду, а правду я найду». И вот он уехал. Пошел к Кагановичу, который тогда был министром путей сообщения. Ему удалось добиться восстановления. Его назначили начальником большой станции «Вятские поляны», но мама уговорила его отказаться, потому что все время за него опасалась. Он уехал на Кавказ и нас забрал туда. Но мне пришлось вернуться, потому что мне климат не подошел. А папа заболел там бруцеллезом и тоже вернулся. Вскоре его положили в больницу, и в 40-м году он умер от бруцеллеза. В 40-м году я закончила 8 классов. Я жила в Кизнере — в то время это было село, а не город. Учительницу 4-го класса нашей школы на самолете вывезли в город Ижевск на операцию. Класс остался — а я была в этом классе пионервожатой с 3-го класса. Меня наши директора Михаил Григорьевич и Петр Фомич попросили, чтобы я стала заниматься с ними. А у меня положение было такое: папы нет, денег нет, мама не работает. Ну, я и согласилась и целую вторую четверть вела уроки. С утра я сама училась в 9-м классе, а после обеда преподавала. Уже после 8-го класса я ездила пионервожатой в лагеря, зарабатывала. За две смены, я помню, получила 320 рублей. В 1941 году я закончила 9-й класс и опять поехала в лагерь работать. В воскресенье 22 июня был прекрасный день. Все ничего, и вдруг начальник лагеря в восемь часов утра на линейке объявляет: «Война». Когда была война с финнами, у меня еще папа жив был, я ходила в военкомат, просила, чтобы меня тоже взяли на фронт. А мне еще 16 лет не было! Меня спрашивают: «А что ты умеешь?» — а я говорю: «Я знаю хорошо азбуку Морзе, я «Ворошиловский стрелок». Они посмеялись и говорят: «Вот подрастешь — тогда и пойдешь. Но если войны не будет — выйдешь за военного замуж и будешь с военным». 29 июня я уже в город поехала — и сразу же в военкомат. Меня опять спросили, что и как. Я им опять объясняю, что я «Ворошиловский стрелок». Мне сказали: «Ну, еще подрасти хотя бы до 18 лет. И не ходи, пожалуйста, нам не мешай». А потом говорят: «Если ты еще хочешь, то можешь медиком пойти». А я этого не знала ничего, честно. Но тогда курсы месячные открылись по оказанию первой помощи на фронте, и я сразу же на эти курсы пошла! Закончила их и в сентябре опять пошла в военкомат. Мне опять сказали: «Не мешай!» В это же время из Ижевска в Малую Пургу перевели пединститут. Ну, я подумала и пошла в институт сдавать экзамены. Я сдала, потому что никого и студентов-то не было — всю молодежь позабирали. Так я стала учиться в пединституте. Первый курс закончила в 42-м году, мне уже было 18 лет. Я опять иду в военкомат, но они подумали и говорят: «Пока женщины нам не нужны». Вот так вот! С института нас послали в колхоз. Там два месяца от зари до зари мы работали. Отработала, думаю: «Никто меня не упрекнет, что я вроде бы сбежала с этой работы», — и сразу в военкомат. Тут, конечно, мне они дали повестку. Брат мой (он моложе меня на полтора года) к этому времени уже погиб. Он сбежал на фронт в 41-м году, его вернули домой, а в 42-м он опять сбежал. Зять мой был политрук батальона: его забрали, и он погиб в феврале, трое малышей его остались. Я боялась маме говорить, что ухожу. Я попросила: «Не говорите маме, что я добровольно ушла в армию, скажите, что призвали меня как активную комсомолку. Иначе маме совсем будет плохо…» С района призвали много девушек, а нас, городских, только три было: я, моя подруга, которая тоже училась в институте, и еще одна. Мы ушли добровольно, а остальные девчонки — по призыву. Неделю нас везли в эшелоне, и они все время ревели, ревели, ревели! Правда, у них были котомки с пожитками, взятыми из дома. Там у них были и яйца, и мясо, и овощи — всё. А у нас-то ничего! Дали нам на три дня по хлебной карточке хлеб да луковицу… Мы втроем голодные были! Но я не растерялась, я знала, что делать. Я на остановках ходила к военпреду и получала продукты — или селедку, или колбасу, хлеб, сахар, свечи давали нам. Давали и дрова, но у меня в вагоне был уголь. Так что мы ехали в тепле. И вот привезли нас в Серпухов. Сначала прошли карантин. Ну, думаю, куда меня теперь направят? Оказалось, что это женский запасной стрелковый полк. А я подняла бучу, говорю: «Я не хочу. Меня давайте или в летное, или в танковое». Помню, подошел ко мне капитан небольшого росточка, стал со мной беседовать. А одета я была так: носила шлем летчика и железнодорожный костюм. Он говорит: «Ты как Анка-пулеметчица!» А мы тогда так любили Анку-пулеметчицу из чапаевского фильма-то — это что-то!.. Он говорит: «Так и так, давай осваивай пулемет!» Тут я согласилась. Распределили меня во 2-ю пулеметную роту пулеметного батальона. Командиром полка был пожилой уже подполковник Никулин. Ну, это он для нас в то врем пожилой был — может, сорок с чем-то лет. Нам же всем по 18! Сначала у нас все командиры отделений были молодые ребята. И командир взвода — тоже мужчина, командир роты — тоже мужчина, и старшина — мужчина. Мы, рядовые, — все одни девушки. Наш батальон состоял из двух пулеметных рот (1-я и наша 2-я), роты автоматчиков и взвода ПТР. Жили мы в кирпичном здании бывшего училища на третьем этаже. Нары двухъярусные, и ни света, ни воды, ни тепла — ничего нет. Вот так мы стали в этом доме жить. Трудно было — неописуемо! Физподготовка, строевая, тактика, матчасть… Ой, я вообще не знаю, как всех этих девочек учили! Зима началась, а мы в юбках! На занятиях по тактике где-то по снегу ерзаешь, ерзаешь, всё в снегу. Пока придешь на обед, у тебя все растаяло: юбка мокрая, штаны мокрые, чулки мокрые. Вышел после обеда — все опять замерзло, колом стоит. Пока ты идешь — ляжки в кровь сотрешь! Мороз же — оно застыло, а попробуй, скажи! Если я скажу, то обвинят: «Ты специально это делаешь, чтоб тебе не ходить на занятия». Вот так-то было! Через месяц мужчин — командиров отделений убрали, и я стала командиром 1-го отделения 1-го взвода. Ровно месяц — и мне уже дали «сикелек» — треугольничек ефрейтора. Через два месяца мне присваивают младшего сержанта и убираются вообще все мужчины, кроме командира взвода. Я уже занимаю пост помкомвзвода. Через три месяца мне опять присваивают звание. Старшина был пожилой мужчина, но и его убирают. И меня ставят старшиной роты. Я, конечно, в слезы, в рев, а кому это покажешь? Думаю, принять сто человек, два взвода: по 48 человек во взводе. Это столько тряпок разных: и трусов, и лифчиков, и всё… Правда, командир, старший лейтенант Горовцев из Ленинграда, меня поддерживал. Он уже был на фронте, был ранен, и вот его прислали. Он был очень хороший человек. Ну, приняла я роту. Называть меня стали «старшинка». Я, конечно, обращала внимание только на оружие и боеприпасы: это у нас основное, а тряпки — это так. А когда сдавали имущество, оказалось, что не хватает наволочек 80 штук, не хватает лифчиков, не хватает там еще чего-то. А все это вешается на командира, все эти остатки! Ну, выкрутились… Быстро я стала «отличником учебы». Таких нас было трое: я, Ермакова с 1-го взвода и еще одна. Кроме того, я активно занималась самодеятельностью. Организовала танцы. Но главное — учеба. Пулемет «максим» мы собирали и разбирали вслепую, на скорость… Девки, особенно деревенские, голодные были! Они все-таки привыкли дома кушать много, у них овощей полно. Мы-то, городские, за войну, за 41-й год, привыкли к нормам — нам ничего, а они обычно меняли сахар на лепешечки. Гражданские приходили к части, сахара у них нет — и вот они кусочек сахару меняли на лепешечки, ну вот такая с ладошку лепешечка. Три кусочка — три лепешки. Хоть чуть-чуть сытнее! К весне 1943-го мы уже где-то 3–4 месяца отзанимались, все познали, сдали, и вот отправка на фронт… А я, конечно, осталась как старшина — готовить новый набор. Опять все сначала… А в июне — июле у меня был тяжело ранен командир. Когда я приняла оружие, боеприпасы, получилось так, что одна ручная граната была без ручки. Как-то приходит ко мне командир роты Горовцев и говорит: «Старшинка, дай-ка корпус гранаты и ручку». Пять офицеров собрались и решили бросить — сработает она или не сработает. Ушли на то поле, где мы занимались. Командир бросил — не взорвалась она. Ну, постояли-постояли, пождали. Он пошел, поднял ее, только замахнулся снова бросить — она взорвалась, и ему оторвало правую руку. Нам прислали нового командира роты — Байкова. Этот Байков имел свой мотоцикл, в Москве у него была женщина или жена — не знаю кто, и он обычно вечером уезжал на мотоцикле. Скажет: «Старшина, я всё!» Он мне достал тридцать штук увольнительных — нам их все-таки давали, — и я по увольнительной к Горовцеву каждый день ходила в госпиталь, проверяла. Он был в плохом состоянии. А однажды пришла туда, а мне говорят: «А он хотел повеситься». — «Как повеситься?» — «Бинт привязал к кровати, значит, а сам сошел, бинт натянул…» — «Почему?» Он мне отдал письмо от жены. Он ей написал, что у него нет правой руки, а она от него отказалась. Как он переживал!.. А он жил на частной квартире, и была у него хозяйка Варя, которая работала в кинотеатре вахтером. Муж у нее погиб, она жила с сыном шести лет. Мне тогда самой было 19, а я уже соображала… нельзя дать человеку погибнуть! Я к этой Варе и говорю, что вот так, вот так… Все ей это дело рассказала — думаю, пусть она ходит. Может, он и останется? Раз жена бросила — куда он теперь? Он очень грамотный человек, он был финансист, и, думаю, без правой руки он может преподавать. И потом вдруг я попадаю на гауптвахту на пять суток! А попала как… Начальником штаба был старший лейтенант Борис Шестерёнкин. Он на два года всего-то старше меня. И вот он стал, как говорится, предъявлять претензии ко мне, без конца ко мне приставать… А я говорю, что шла на фронт не для того, чтоб замуж выходить или любовь какую-то крутить, я воевать пришла! Когда у меня командиром был Горовцев, тот ему все время говорил: «Оставь старшину! Не трогай ее!» При новом командире начштаба распустился совсем, стал без конца ко мне приставать. Я его послала на три буквы. А он мне: «Пять суток». Я развернулась и говорю: «Слушаюсь, пять суток!» Вот и все. Пришла к командиру роты (уже женщины пришли командирами рот): «Пять суток гауптвахты». — «За что? Почему?» А я только: «Возьмите направление», — а сама сняла ремень, сняла погоны, всё уже. Иду в роту и говорю: «Девчонки, берите винтовки — меня вести на гауптвахту». Ну, все как с ума сошли: «Как это? С чего?!» У нас была такая Баранова, и я вот ей говорю: «Пошли». А она в слезы. Я говорю: «Приказ есть приказ. Бери винтовку!» Командир роты сходила к начштаба, взяла у него направление, выписку, и повели меня на гауптвахту. Гауптвахта была в землянке. Привели туда, а там 18 девушек сидят! Две комнаты в землянке, но окна только наверху есть. Вечером писарь мне несет подушку и одеяло. Она сует их вечером мне и говорит: «Шестерёнкин прислал», а я говорю: «Подушку и одеяло отнеси ему назад и скажи, пусть он под жопу себе положит». Я тогда настырная была! 23 августа давали салют — освободили Харьков. В это время Вера Крылова организовала женскую добровольческую бригаду, которая квартировалась в Очаково. Эта Вера Крылова была знаменита — в 41-м году о ней была заметка в «Комсомолке»: «Девушка с зелеными ленточками». Она из окружения вывела батальон, не потеряв ни одного человека. И, конечно, она была принята Сталиным, и по ее инициативе организовали вот эту женскую бригаду. Командир бригады был Александров, она была его заместителем по строевой. Очень красивая девушка! С длинными волосами, косами. В эту бригаду я и попала. И вот мы уже погрузились в эшелон, осталось только лошадей погрузить. Мы сидели, ждали, и вдруг приказ: «Немедленно освободить все эти вагоны!» Ну, конечно, мы все растерялись: «В чем дело?» Оказывается, в Туле поймали связную вот этой Верочки нашей с немцами. Она все это рассказала: куда она едет, зачем едет и почему едет. Оказывается, эта Верочка — враг, немецкая шпионка. У Серпухова был чуть ли не единственный мост через Оку. И вот наш эшелон должны были взорвать на этом серпуховском мосту. Это знаете, сколько было бы жертв?! Нас вернули в бараки. Наверное, неделя прошла, и бригаду отдельно по батальонам стали отправлять на разные фронты. И вот наш, 2-й отдельный пулеметный батальон, попал на 2-й Белорусский фронт. Это было зимой. Нас, конечно, тут одели — шубы, ватные брюки. Пошли воевать… и в окопах ночевали, и если села освобождали, то где-то и в банях спали. Я шла на фронт только с гордостью, без слез и без жалости. Но представьте, как нам было тяжело: слева — противогаз, справа — саперная лопата на ремне. Дальше: у тебя вещмешок, да, спереди две гранаты, патронташ, в карманах две «лимонки». Вот с таким грузом все время ходить, зимой?! А у нас еще и пулемет! Ну, зимой мы его на лыжи ставили, можем за собой тащить. А летом, хочешь не хочешь, делили на три части. Я, как командир отделения, станок носила. Второй номер, Маша Конюхова, она несла корпус, а третья несет щит, в котором 8 килограммов. А остальные девчонки отделения несут вот эти коробки с патронами: 250 патронов в ленте — они тоже тяжелые! Каково вот так вот походить? И еще скатка у тебя! В конце войны я прибыла в батальон и рассказала, что я грузчиком работала, и все стали обсуждать: девчонка вроде молодая, интересная — и грузчиком работала. Не поверили! Был такой Шлепнёв, кладовщик. Он услышал: «Кто? Кто?» — «Да вот, — говорят, — сержант приехала. Такая молодая, а говорит грузчиком работала. И, мол, рассказывает, что у нее и ребенок, и она замужем». А он говорит: «Да, я могу подтвердить, что она грузчиком работала». Дело в том, что, когда я пришла на склад получить продукты в свой гарнизон, он что-то писал. Нам выписали рис, а он говорит: «Сейчас, подожди, закончу». А я смотрю: стоят мешки с рисом. Я, значит, к мешку подошла, его за углы взяла, принесла к ларю и высыпала. А он глаза вытаращил: как же так? А рис, он не очень тяжелый. Ну, может, килограммов 30–35, потому что если бы было 50, я бы, может, и не смогла его поднять — а этот я запросто. Вот так! Пулеметчиком я была ноябрь и декабрь. Где-то в конце декабря или начале января меня контузило. Мы за пулеметом сидели, и недалеко слева взорвался снаряд. Я попала в полевой госпиталь. Две недели отбыла там. Там пришлось помогать раненых грузить, разгружать, отправлять — вот такие вот в полевом госпитале порядки. Вернулась обратно. А вскоре приказ Сталина: «Всех девушек с передовой снять». И нас снимают, переводят в войска НКВД. Дали задание зачищать освобожденную территорию. Это еще хуже, чем быть на передовой! Этим мы занимались до мая. В Ярцеве были изменники Родины: секретарь районного комитета, прокурор и следователь, которые работали на немцев. Но немцев-то погнали, а эти остались, спрятались где-то в лесу. Жена следователя рассказала в комендатуре, что приходил муж за продуктами. Нам дали задание прочесать лес в полутора километрах от Ярцева. Подошли к лесу, разошлись цепью. Прошли немного по лесу, и кто-то почувствовал дымок. Командир взвода приказала залечь. Длинноногую Валуйских послали сообщить в комендатуру, а нам сказали, чтобы мы, женщины, не занимались этим делом, что тут подойдет мужской отряд. Они быстро появились: трое ребят. Как они тихо подошли! Быстро нашли землянку и перекрыли дымоход. Все трое выскочили из этой землянки. Ну, их тут же похватали. Вскоре их судили. Вызывали двадцать восемь свидетелей, которые рассказывали, как они издевались над нашими. И присудили их к смертной казни через повешение. Тут же построили недалеко от нас виселицу. Помню, как их вешали — два были здоровые, а третий худой такой… Они старались опереться ногами, чтобы не погибнуть! Дощечку им повесили, что они предатели, и автоматчиков из наших поставили охранять, чтобы трое суток их не снимали. Когда мы Духовщину прочесывали, тут вообще ни одного дома не осталось — одни трубы, печные трубы. И снегу полно, и все заминировано, заминировано, заминировано! Овражек был такой небольшой: смотрим — следы. И мы решили по этим следам пройти. Прошли, спустились. Там три землянки. В каждой землянке по 18 человек, а то и больше. Старики, женщины, дети. И, конечно, голодные — у них нет ничего. Вот что у нас было, запас свой, мы им отдали. Где-то уже к концу мая опять приказ: «Девушек всех отправить на восток». Мы, конечно, пока не знали об этом. Нам только сказали сдать оружие — и дали месяц отдыха. Вот так! В июле мы поехали. Куда нас везут?.. Привезли нас в Иркутск, в 29-ю дивизию железнодорожных войск. Нас накормили, а потом разделили: часть оставили в 67-м полку, а часть отправили в 68-й полк за Байкал. Вот и я попала в 68-й полк. Сначала нас отвезли в тайгу на заготовку голубики. За десять дней мы пять бочек и 20 ведер насобирали. Потом приехала машина, забрали нас, и уже всех распределили — кого на Четинку, кого в гарнизоны… А я осталась одна. Опять, думаю, к чужим! Вы знаете, привыкаешь к своим девчонкам, и потом, мы с минометчиками не знались — пулеметчики есть пулеметчики. Вечером меня забрали, и один офицер повез на поезде. Привез он меня в гарнизон Маковеево. Тогда японцы зашевелились, а всех мужчин уже поснимали с гарнизонов. И нас, женщин, поставили все охранять. Вот была там водокачка. А водокачка тогда — это важный объект. Потому что паровозы без воды не пойдут. Большие казармы, женщины мне не знакомые, — офицер представил меня: «Исполняющая обязанности начальника гарнизона». Ну, спасибо! Он уехал, а девчонки есть девчонки! Я говорю: «Жить нам здесь не день, не два. Грязно — мужчины были здесь, а сейчас наведем порядок, чистоту и будем жить». Ну, действительно, мы все сделали, навели мы там порядок. У нас порядок, дисциплина, все хорошо было. Вскоре меня перевели в Хилок начальником гарнизона, который охранял правительственную связь. Я со своего гарнизона забрала Катю Малькову, а с других гарнизонов сержанта Любу Челпанову, Асю Севастьянову, ну, каких я знала серьезных девушек. Мы заменили мужчин. И на этом посту до ноября месяца 1945 года. В мае, в День Победы, в два часа мы менялись с Любой, и я даже не успела лечь, уснуть, как она закричит: «Девчонки, победа!!!» Все соскочили, все обрадовались. Ну, думаем, нас скоро будут демобилизовать. Май проходит, июнь проходит, июль проходит, август… Но в августе началась война с Японией — значит, не жди, чтоб нас демобилизовали. Но хорошо — 3 сентября закончилась война с Японией. Только в конце октября пришел приказ о том, что нас будут увольнять. А я выхожу в это время замуж! Моему мужу дали отпуск. А когда ему дали отпуск, он заявил о том, что он не один, — у него есть девушка. Кто такая? Он говорит: «В Хилке, Соловьёва». И меня вызвали. Через неделю мы пошли, зарегистрировались с ним в Чите и уехали. А потом я вернулась и до октября 47-го года жила в Читинской области. — Какая одежда у вас была во время войны? — Сначала нас одели в юбки и гимнастерки, но нижние рубахи были мужские. В 43-м году, в январе или феврале, нам форму поменяли. Мы все гимнастерки своими руками переделали на новый фасон. Зиму мы промучились, а к весне дали нам ватные брюки и валенки. Тут уже всё тает, и вот представьте себе: мы в этих ватных брюках и в валенках. По снегу и ерзаешь, и бегаешь — все мокрое. А сушить-то где? Негде! В коридоре поставили 20-ведерные бочки, веревок навязали, и вот таким образом все-таки сушились. Мы, сержанты, дежурили по батальону, чтоб ночью к нам мужчины не заходили. — Ботинки с обмотками были или сапоги? — Нет, ботинки. Сапоги! Девушка носит 35-й размер, а сапог — 40-й. Вот так вот! Представьте: она идет, у нее сапоги болтаются и шинель. Ну, шинель можно и обрезать, а сапоги как? Что там! Света не было! Позже мы сделали себе освещение: брали гильзы большие, наливали керосин, отрезали от шинели полу — и вот у нас коптилось. Хоть какое-то освещение было. — А вши были? — Ой!.. про это и говорить не хочу. Столько было! Столько было! Хотя все были подстрижены под мальчика. Я не знаю, откуда и куда они потом у нас делись уже. Это невозможно представить: вот сидишь — ползет! Гниды, вши — всё было! А вот эти рубахи нам давали — все в гнидах… Они же как стирались? Тогда же порошков таких не было, и не гладилось же ведь ничего. Вообще даже вспоминать жутко… Столько их было, вшей! Как их не будет, если не мылись?! Если негде было мыться! Особенно на фронте… Нам делали уколы, и мы женщинами не были. Мы не имели менструаций больше года! — Может, это от нагрузок, а не от уколов? — От уколов! Делали специальные уколы. Вот у меня в доме живет участница войны, она говорит: «А нам таблетки давали». Почему в роте 80 наволочек недоставало? Хоть и давали вату, и что-то еще, но не хватало. Вот наволочки и рвали. А потом сделали укол, и тут-то уже ни у кого не было. Честно говоря, мы думали, никогда уже не будет, наверно. Но когда приехали на Дальний Восток, жизнь началась нормальная: смотрим, одна заулыбалась, приходит, говорит: «Слушай! У меня революция! У меня революция!!» Слава богу! Значит, ты еще женщина! А сколько осталось бездетных… У нас Маша Савченко бездетная, Люся Лехмос бездетная, Тося Улина бездетная, Оля Москвина бездетная — это я про тех говорю, которые в нашей роте были, пулеметчики. Фая бездетная… Вот как! Получилось, что они остались бездетными, воспитывали чужих детей. — А какие-то послабления в критические дни? — Попробуй! Ничего не было! У меня вот, например, из отделения сбежала одна ивановская. Она была у меня на занятиях и говорит: «Сержант, я заболела». Я говорю: «Хорошо, иди в санчасть». Прихожу в обед — ее нет. Значит, в санчасть ушла. Вечером приходим опять с занятий — ее нет. Я тогда в санчасть, а фельдшер говорит: «А у нас такая не была». Командиром взвода был Панков, ну, я ему и докладываю. Он поднялся к командиру роты, и на следующий день за ней поехали. Приезжают, а она на печи дома. Вот так! Она говорит: «Я не могу. Тяжело». Ее привезли и посадили на гарнизонную гауптвахту. А гауптвахта находилась в бывшем женском монастыре в Серпухове. Неделю она там пробыла, приехал суд. Прямо у нас в клубе в полку дали ей 7 лет с заменой штрафной. Послаблений нам никаких не было. Нам было хуже, чем мужчинам. Но я ни разу не сомневалась, правильно ли я сделала, что пошла в армию. Я все время гордилась, что я в армии, что я на фронте боролась! Я все время гордилась этим. И сейчас горжусь! Хотя если честно говорить, то на Дальнем Востоке мы жили очень хорошо! Во-первых, питание было совсем другое, и почему-то категория выше: нам на фронте хлеба давали 700 граммов, эти брикеты гречневые или пшенные — и всё. Потому что то кухня приехать не может, то ее разобьют. Брикет погрызешь, вроде бы и ты сыт. А когда мы несли гарнизонную службу, то обеды сами себе готовили. Продукты были всегда хорошие. Нам давали табак по 12 пачек в месяц. Когда нас сняли с фронта, почти все бросили курить. На передовой мы курили, потому что там холод, голод. У нас, наверно, оставалось курящих, ну, человек пять изо всей роты. Так мы эту махру меняли на молоко. Рисовая каша у нас была на молоке! Кроме того, когда мы только приехали, нам прислали Караохова с лошадью из Читы, — он у нас неделю жил, и мы ездили за дровами на зиму. В первую поездку мы увидели диких козлов. У нас была такая Стюрка Валуйских, с Вологды. Мы с ней на следующий день поехали, взяли винтовку — и убили козла. Значит, у нас килограммов 20 мяса есть! Был и еще источник продуктов. Некоторые эшелоны сопровождали наши ребята с батальона. Однажды получилось так, что на платформе с мешками с горбушей холодного копчения стоял наш парень. Он крикнул нашей девушке: «Часовой, часовой, дать рыбки?» А ему что, жалко, что ли? Она, естественно, согласилась. И он два мешка килограммов по двадцать пять каждый нам бросил… Да, в последнее время мы жили хорошо… — А как вы считаете, женщин надо было призывать? — Я считаю, надо было, но не всех! Тех, кто желал, кто хотел, — надо призывать, потому что от них будет толк! А тех, кого силой призвали, она будет избегать всех тяжестей, трудностей. Вот были, например, у нас в полку соревнования. Там и бег, и гранаты метать, и прыжки в длину, и прыжки в высоту. И вот были девочки, которые не могли. А мне же хотелось, чтобы моя рота была впереди, — как же так?! И я за них выступала. То гимнастерку чью-нибудь с такими погонами надену, то гимнастерку сниму. То пилотку надену, то берет (я ходила в пилотке, а береты не носила). Вот я за кого-то бегала, прыгала, все делала, чтобы у меня моя рота не была последней. А девки в запасном полку плакали все время… Все время плакали! Валя Черепанова, командир 4-го отделения боевая была, тоже добровольно пошла. Ночью света нет, мы пришли в казарму мокрые (портянки мы сушили под собой, застилали под простыню на первый-второй этаж нар и спали на них). Слышим — плачут девушки. Она мне кричит: «Сержант, что делать? Слышишь?» — «Слышу». — «Плачут. Вот как их уговаривать? К одной подойдешь, начнешь говорить, вторая тут же заплачет». — «Давай развлекать». Как их, ну как их успокоить?! — «Давай сейчас концерт им устроим». Мы с ней раздеваемся догола, ремень на голое тело, котелок подвешиваем (смеется), гранаты подвешиваем, лопату навязали саперную — это у нас все было — и начали с ней выступать на втором этаже нар. И смотрим, наши девчонки: одна поднялась, другая поднялась, потом как стали хохотать! Вот верите, нет — вот такое вот было! Не знали, как успокоить… Я вообще никогда не плакала… Если бы женщин оставляли в армии, я бы осталась… Но вот были у нас чувашки. Они по-русски не понимают. Ей говорят «направо», а она кругом, ей говоришь «налево» — она направо повернется. Не понимали они русский! Когда у нас организовали хозвзвод роты, я предложила Горовцеву послать туда чувашек. Тут они по-русски стали разговаривать, и все у них стало нормально. Они возили со складов продукты в полк. Они везут морковку, капусту, смотришь, они мне морковку или несколько листьев капусты передадут. В запасном полку плохо было — началась куриная слепота. Зимой ночью если в туалет захотели, то строили человек по десять, чтобы друг за друга держались, и ведешь вниз по лестнице. Они же ничего не видят! Потом опять поднимаешь их. Вот так вот было… Всё это нужно было перенести. — А по беременности уезжали? — У нас ни одной! Но были у нас самострелы, повешенья. Вот одна застрелилась на посту боеприпасов. Потом у меня такой случай был: одна девочка очень боялась темноты. И вдруг наша рота пошла в гарнизонную службу. А я старшина — я обязана была проверить, накормить. И вдруг смотрю: плачет эта моя Надя. Я подошла: «В чем дело? Что такое?» А она прямо слова сказать не может: трясется вся. Ее распределили на пост боеприпасов в лес. А она мало того, что боится темноты, да еще как раз на этом посту недавно девчонка и застрелилась. Ну, мне жалко ее. Иду и думаю: «Как бы чего не произошло, может, тоже так же застрелиться?..» Говорю ей: «Надя, слушай меня, успокойся. Давай договоримся». Ей стоять с 12 ночи. Самой ночью! Я говорю: «Слушай, я заранее пойду, обойду и буду с такой-то стороны, запомни, тебя поменяют — я тебе дам знать «ку-ку». Знай, что ты не одна. Я с тобой рядом». Вот таким образом я просидела почти четыре часа под кустом недалеко от нее. А что делать? Вот так у меня было! А потом где-то уже светать стало, я опять тихонько-тихонько из леса вышла, пришла опять туда, а писарь мне говорит: «Где ты была?» Ну, я не стала говорить. Или вот уже, скажем, война кончилась, уже дня два-три прошло. Мы тогда охраняли правительственную связь. Я пошла проверять посты. Меня никто не остановил. Я обошла, смотрю: моя часовая Варя Сучкова сидит и спит. Я постояла-постояла, взяла, вытащила затвор и ушла. Возвращаюсь, стукнула специально калиткой. Она соскочила: «Стой! Кто идет?» Ну, пароль же нужно спросить. Я молчу, а она, значит, за затвор — а затвора нет. Ох, что же с ней было! Что же с ней было! Это же подсудное дело. Ну, я подошла, конечно, на нее накричала, наругалась. Потом думаю: «Что я, отдавать, что ли, ее буду, докладывать?» Война кончилась, а я ее под суд?! Ей-то обязательно срок дадут. Но и мне, думаю, если я скрою, дадут за это дело. Я тогда ей говорю: «Ну, вот что. Чтоб ты язык свой прикусила так, что даже потом не говорила, когда демобилизуешься». А она ревет невозможно. Ей еще оставалось полтора часа стоять — я пошла, одну разбудила, говорю: «Варя заболела, давай». Она собралась, я ее поставила, а эта ревет вовсю. И так никому не сказали ни она, ни я. — А за войну награды есть у вас? — Первую награду я получила в 1943 году — орден Отечественной войны 2-й степени. Уже в 1944-м — 1-й степени, третий орден Отечественной войны я получила, когда 50 лет Победы было. Еще медали «За боевые заслуги», и «За Победу над Германией» и «над Японией». Как говорится, и на том, и на другом фронте. — А вот после войны отношение к женщинам-фронтовикам какое было? — Плохое. От посторонних можно было услышать: «Фронтовая» или «фронтовичка». Лет пять после войны это продолжалось. Многие не говорили, что воевали, стеснялись. Я никогда не боялась и не стеснялась. Я сама себя не отдала мужикам, хотя меня один раз даже пытался летчик изнасиловать. Но нас учили драться. Летом я роту повела на Оку мыться-купаться. И получилось так, что, когда искупались, собрались, я решила еще раз пробежаться: не оставили ли чего — полотенце, прочее. Я отстала. Шла по дороге, потом дорога свернула — и никого. И вот там ко мне подошел старший лейтенант, летчик. Он идет, разговаривает, я отвечаю. Все нормально. И вдруг — раз! Он меня завернул в сторону и повалил. И начал… Мне смешно стало, думаю: «Дурак-дурак, я сейчас с тобой так сделаю, ты потом будешь всю жизнь болеть!» Я тут повернулась, как дам коленками между его ног. Он на меня: «Сука!» А я вскочила, на мне сапоги были, сзади как дам ему еще раз! И говорю ему: «Вот ты будешь болеть всю жизнь и будешь меня вспоминать, сволочь!» Не боялась я никого. Я знала, что меня один на один никто не возьмет. (Интервью А. Драбкин, лит. обработка А. Драбкин, С. Анисимов) notes Примечания 1 В 1918–1950 гг. — Международный проспект. (Прим. ред.) 2 Это указывает на то, что культя была короткой. (Прим. ред.) 3 В фонических телефонных аппаратах (в отличие от индукторных) вызов абонента осуществляется при помощи электрического звукового прибора, зуммера. (Прим. ред.) 4 Автор, вероятно, ошиблась: Зубоврачебный институт (с 1935 г. — Ленинградский медицинский стоматологический институт) располагался в особняке Спиридонова на Фурштатской улице, то есть в другом районе города. В Александровском же парке до 1988 г. располагался Ортопедический институт. (Прим. ред.) 5 5-я бригада морской пехоты (Балтийского флота) была сформирована в конце августа 1941 г. из курсантов учебного отряда КБФ. (Прим. ред.) 6 Автор описывает квалифицированное закрытие пневмоторакса (попадания воздуха в плевральную полость вследствие ранения), опасного спадением легкого и развитием дыхательной недостаточности. (Прим. ред.) 7 «Красивая (тж. нарядная) русалка.» (нем.). 8 Автор ошибается: сержанту Виктору Ивановичу Вересову, командиру отделения 71-й морской стрелковой бригады (до 2 сентября 1942 г. — 5-й бригады морской пехоты), звание Героя Советского Союза (посмертно) было присвоено Указом Президиума Верховного Совета СССР от 21 февраля 1944 г. Также именем Вересова названа одна из улиц Новгорода; неоднократно проводился Турнир памяти В. И. Вересова по дзюдо среди юношей и девушек. (Прим. ред.) 9 Точнее, Чрезвычайная комиссия по заготовке валенок и лаптей; создана в 1920 г. (Прим. ред.) 10 Скорее всего, мина типа ППМС (противопехотная мина Селянкина), она же «малютка», сконструированная и выпускавшаяся в блокадном Ленинграде. Мина имела чрезвычайно простую конструкцию, и в одном только 1941 г. было произведено почти 940 тыс. штук (около 1,2 млн штук за всю блокаду). Чрезвычайно малозаметная, имеющая заряд всего 35 г ВВ, мина ППМС «дробила пятку» наступавшему на нее человеку, навсегда выводя его из строя. (Прим. ред.) 11 Следует упомянуть, что, как и Сталинград, Воронеж германским и венгерским войскам так и не удалось взять целиком. (Прим. ред.). 12 Автор приводит наименование дивизии — одного из наиболее прославленных общевойсковых соединений всей Советской Армии на конец войны. К маю 1943 г. дивизия (сформированная в августе 1942 г. на базе 1-го Воздушно-десантного корпуса) именовалась 37-й гвардейской стрелковой Краснознаменной. Следует упомянуть о том, что свое первое отличие дивизия получила за бои в Сталинграде в составе 62-й армии (в частности, за оборону Сталинградского тракторного завода). (Прим. ред.) 13 Герой Советского Союза генерал-майор Виктор Григорьевич Жолудев был назначен командиром 35-го стрелкового корпуса. Погиб в бою 21 июля 1944 года в районе г. Волковыск. (Прим. ред.) 14 На самом деле полковник (со 2 ноября 1944 г. — генерал-майор) Василий Лаврентьевич Морозов командовал дивизией довольно длительное время: с 30 апреля по 15 ноября 1944 г. (Прим. ред.) 15 Точнее, не «наступит», а начнет развиваться. До широкого внедрения антибиотиков в клиническую практику смерть от перитонита при проникающих ранениях в живот была практически неизбежной. (Прим. ред.) 16 РОКК — Российское общество Красного Креста. Существует с 1879 г., когда в РОКК было преобразовано существующее с 1867 г. Общество попечения о раненых и больных воинах. (Прим. ред.) 17 В описанный период времени — 20-я стрелковая дивизия Внутренних войск НКВД СССР. (Прим. ред.) 18 В состав 20-й стрелковой дивизии Внутренних войск НКВД СССР входили 7-й пулеметный, 8, 9 и 10-й стрелковые и 20-й артиллерийский полки внутренних войск НКВД, а также отдельный разведывательный батальон. (Прим. ред.) 19 Прибор управления зенитным огнем. (Прим. ред.)